Цесаревна - Петр Краснов

— Подлинно так, — тихо сказала цесаревна, и слезы полились из ее прекрасных глаз. — Я не столько себя сожалею, как вас, бедных советников моих, и всех подданных…

— Мамо моя!.. Ты нам повели, а мы все сробим, як нам указувать будешь.

Разумовский поднес платок к глазам. Лесток разрыдался.

— Ваше высочество, — сквозь рыдания говорил он. — Не могу я… кнут… Я все скажу… скажу под кнутом.

— Нужны деньги, — тихо сказал Воронцов. — Их нет.

— Погоди, Михаил Илларионович, я отдам все мои драгоценности. Заложи их завтра утром, чтобы было чем наградить достойных…

Цесаревна поясным поклоном поклонилась гостям.

— Всех вас полезные мне советы принимаю радостно и не уничтожаю. Когда Бог соизволит на сие, а я по всех тех с радостью последую.

Она еще раз поклонилась и с поднятой головой вышла из кабинета.

«Консилиум» был кончен. Это уже был самый настоящий заговор, и цесаревна поняла это и почувствовала. Ее час настал.

XIX

Весь день 24 ноября цесаревна провела в молитве и хлопотах. Утром, еще до света она ездила в собор Петра и Павла и там, прижавшись горячим лбом к холодным мраморным плитам саркофага Петра Великого, молилась и просила своего отца, чтобы он помог ей «слабость преодолеть рассуждением» и дал ей то удивительное мужество, какое показал он под Полтавой. Из собора она проехала в малый дворец отца на Петербургском острове и перед большой и старой иконой Спасителя, бывшей с Петром Великим во всех его походах, усердно молилась о том же.

В маленьком покое деревянного дома было свежо и сыро, свечи, не мигая, горели перед темным ликом Христа. Цесаревна стояла на коленях. Истово, по-православному, по-крестьянски, крепко прижимая троеперстие к белому лбу, творя крестное знамение, она сгибалась в долгом земном поклоне. Камердинер Василий Иванович Чулков стоял поодаль и следил за ней. Тихо шмыгали служители и сторожа, заканчивая утреннюю уборку дворца.

Когда цесаревна возвращалась в Смольный дом, зимний день только наступал. Был сильный мороз, много нападало снега, и сани с шепчущим шорохом раздвигали белые пласты в быстром беге. От конских ног летели комья и били по кожаным, обшитым ковром отводам. Прохожих было мало. Изо рта у них шел пар, и все они торопливо шли, кутаясь в воротники шуб, в платки и шарфы.

Над Петербургом нависла томительная зимняя тишина. К серому небу белыми клубами поднимался дым из труб. У Зимнего дворца закутанные в тулупы топтались возле будок часовые. Нева, усмиренная морозом, текла тихо и казалась расплавленным оловом. Низкий пар тумана стлался над ней, и в голубой прозрачности его призрачными казались на островах дома и деревья, покрытые инеем.

Цесаревна провела день в опочивальне, то стоя на коленях перед иконами, то сидя в кресле и слушая доклады Риты. Та весь день шаталась по казармам и по городу, прислушиваясь к людским толкам.

Худая, с растрепавшимися волосами, в нахлобученной на лоб меховой шапке, с лихорадочно блестящими глазами, где отразилось и ее сердечное горе и ожидание чего-то, во что ее не посвящали, но о чем она догадывалась, в старой шубе, тонкая, шатающаяся, как трость, она вваливалась в спальню цесаревны и останавливалась у плотно притворенных дверей. Она тяжело дышала, щеки ее горели от мороза, обмороженные уши пылали малиновым огнем, губы не повиновались ей.

— Ну, сказывай, где да где была? — спрашивала цесаревна. Она сидела в кресле в скромном, но дорогом заграничном темно-сером платье. Фижмы богатыми складками легли по краям кресла и закрыли его ручки, из широкой юбки стройным пальмовым стволом выдвигалась талия цесаревны. Очень красива была она в своей тревоге и возбуждении.

— В Преображенском полку, — с трудом, невнятно выговорила замерзшими губами Рита.

— Ну?..

— Там солдат Кудаев, посадский Егупов и Азовского пехотного полка капитан Калачов говорили о вашем высочестве. И Кудаев сказал: «Все мы можем ведать и сердце повествует, что государыня цесаревна в согласии его императорского величества любезнейшей матери, ее императорскому высочеству великой княгине Анне всея России и с любезнейшим его императорского величества отцом, его высочеством герцогом Брауншвейг-Люнебургским и со всем генералитетом».

— Так и сказал: «в согласии»?

— Так точно.

— Сие ладно, — сказала цесаревна и подумала: «Значит, там еще ничего не подозревают».

— А Калачов ему сказал: «Где тебе ведать, эдакому молокососу. Пропала наша Россия. Чего ради государыня цесаревна нас всех не развяжет?.. Все о сем гребтят. Не знаю, как видеть государыню цесаревну, я б обо всем ее высочеству донес».

«Это уже хуже… а может быть, и лучше… Сама не знаю», — думала цесаревна, слушая рассказ Риты.

— Кудаев ему сказал: «Весь Преображенский полк желал быть наследницей государыне цесаревне, а наша рота так вся едино того желала… Я готов насмерть в том подписаться». Капитан Калачов на сие ответствовал: «Только пусти меня к государыне цесаревне, и я стану говорить: что вы изволите делать, чего ради российский престол не приняли?.. Вся наша Россия разорилась, потому что немцы ею владеют. Прикажи идти в сенат и говорить, как наследство сделано и чего ради государыня цесаревна оставлена и чья она дочь. И ежели меня пошлет государыня цесаревна в сенат и велит говорить те речи — так ладно, а ежели не велит, то неужели головами выдаст нас? Ежели не выдаст — то только будет знать нас трое, а ежели государыня цесаревна выдаст нас головами — то он-де скажет ее высочеству: будем судиться с тобой на втором пришествии…»

— Ишь ты какой, — с грустной улыбкой сказала цесаревна, — бедовый!

— Еще Калачов говорил, что сумлевается, кто такая великая княгиня Анна и его императорское величество Иоанн Антонович. Герцог Мекленбург-Шверинский с благоверной государыней царевной великой княжной Екатериною Ивановной, матерью правительницы Анны, несогласно-де жил, понеже он ее не любил, а она-де, государыня цесаревна, монаршеская дочь, и знаем про нее, какого великого отца она имеет. И сказал при сем: «Мы еще и не знаем, крещен ли император?.. А ну, как и не крещеный совсем. О том мы неизвестны. Надобно так сделать, чтобы всяк видел, принести в церковь соборную Петра и Павла да крестить. Так бы всяк ведал, а то делают, и Бог один знает…»

— Что он, молодой, капитан Калачов?.

— Нет… Вовсе старый. За пятьдесят лет будет. Он при родителе вашем был за морем в Голландии. Вот, ваше высочество, и все.

— Спасибо, Рита. Узнавай дальше, что по городу творится. Да погоди, раньше чайку горячего напейся.

Рита ушла. Цесаревна опять стояла перед иконами и думала о своем деле. То решалась она взять все на себя и тогда продумывала каждую мелочь, то вдруг нападала на нее слабость, ноги обмякали, голова становилась бездумной и все казалось ей безумием. Тогда не знала, как и куда ей укрыться. Она позвонила Чулкова.

— Василий Иванович, дочку ранцевскую напоил чаем?

— Напоил… Сейчас снова ушли.

— Подай и мне.

Чулков принес большой серебряный поднос с чайником и чашкой китайского фарфора и налил цесаревне чаю.

— Ваше высочество, тут еще немка Строусша, что при гардеробе состоит, желает вам чего-то сказать.

Звали Строусшу. В этот день всякий человек казался цесаревне нужным и каждый слух казался важным и значительным.

Старая немка рассказывала цесаревне, что ей говорили, будто фельдмаршал Миних был у цесаревны и, припадши к ногам ее, просил повелеть ему, а он-де все исполнит.

— И будто ваше высочество сказать ему изволили: «Ты ли тот, который корону дает, кому хочет? Я оную и без тебя, ежели пожелаю, получить могу… Пошел-де вон!..»

Старая служанка смеялась беззубым ртом.

— Так, матушка, и сказали: ежели, мол, пожелаю, и без тебя корону-то получу…

— Ну, ступай… Нечего пустяки болтать. Она осталась одна.

Каким, однако, непонятным, таинственным, непостижимым путем ее сокровеннейшие думы становятся известными дворцовой челяди. Кто мог внушить такие слова, такие понятия, в которых она сама себе не признавалась этой глупой старухе Строусше? Почему она сказала именно про Миниха, о ком не раз подумывала и, пожалуй, в таких же выражениях цесаревна… «Ты ли, мол, тот, который корону дает, кому хочет?..» Снова одолевали страхи. Лихорадочная дрожь трясла ее в жарко натопленной, душной спальне.

Темнело. Зимний день догорал. В опочивальне не зажигали свечей и был только неверный свет от затепленных перед образами лампад. За окном с задернутыми занавесями была страшная тишина ожидания.

Рита вернулась с разведки совсем замерзшая. Она была в Конном полку и там слышала, будто в крепости у гробницы Анны Иоанновны привидения кажутся.

— Так что даже, ваше высочество, часовые отказываются стоять.