Нежный бар - Дж. Морингер

Носясь туда-сюда за барной стойкой словно по сцене, дядя Чарли мгновенно и без усилий перевоплощался в проповедника, в артиста, читающего монолог, в сваху, в бухгалтера, в букмекера, в философа или в провокатора. Он играл много ролей, слишком много, чтобы перечислить все, но моей любимой ролью была роль маэстро. Музыкой, которой он дирижировал, был шум, вибрирующий в баре, а дирижерской палочкой — сигарета «Мальборо». Также как и все остальное, что дядя Чарли делал в «Пабликанах», курил он театрально. Он очень долго держал незажженную сигарету в руке, пока она не фиксировалась в умах у зрителей, как пистолет. Потом он устраивал целое действо из чирканья спичкой и поднесения пламени к кончику сигареты. Витиеватая фраза, которую он потом ронял, была окутана клубом дыма. Затем, когда он стряхивал пепел — цок, цок, — все наклонялись вперед и внимательно наблюдали, словно это Вилли Мейз ударял битой по «дому». Вот-вот произойдет что-то интересное. Наконец, уронив с легким плюх! сгоревшую спичку в стеклянную пепельницу, дядя досказывал концовку анекдота или подходил к кульминации своего рассказа, и мне хотелось крикнуть: «Браво!»

Дядя Чарли закончил рассказ про Ньюли и приготовление мартини одновременно. Подвинул ко мне стакан. Я сделал глоток. Он подождал. Фантастика, сказал я ему. Он улыбнулся, как сомелье, одобряющий мой вкус, потом ускользнул, чтобы обслужить троих мужчин в костюмах, которые только что вошли через главный вход.

Не успел я сделать второй глоток, как услышал голос у себя за спиной: «Джуниор!»

Я замер. Кто, кроме отца и матери, знал о моем тайном имени? Я повернулся и увидел Стива, руки которого были скрещены на груди, а лицо нахмурено, как на известной репродукции «Сидящего быка».

— Что все это значит? Пьянство? В моем баре?

— Мне восемнадцать, шеф.

— С каких пор?

— Уже пять дней.

Я протянул ему свои права. Он взглянул на них. Потом расплылся в широкой улыбке Чеширского Кота, которую я так хорошо запомнил в детстве.

— Боже, я, должно быть, старею, — сказал он. — Добро пожаловать в «Пабликаны».

И улыбнулся еще шире. Я тоже улыбнулся и держал улыбку, пока у меня не заболели щеки. Ни один из нас не проронил ни слова. Я потер руки, гадая, должен ли что-нибудь сказать, что-нибудь традиционное, что говорят, когда выпивают в первый раз. Мне хотелось произнести правильные слова, чтобы быть достойным Стива. И его улыбки.

Вернулся дядя Чарли.

— Джуниор теперь мужик, — сказал ему Стив. — Я помню, он приходил сюда, когда был вот такой. — Он опустил руку до уровня талии.

— Время, мать твою, подгоняет колесницу, — ответил дядя Чарли.

— Давай, Джуниор, я угощаю.

— Шеф сегодня угощает, — повторил дядя Чарли.

Стив сильно шлепнул меня между лопатками, будто я подавился сухариком, и ушел. Я взглянул на дядю Чарли, на Джо Ди, на Атлета, на всю компанию, молясь, чтобы никто не слышал, как Стив назвал меня «Джуниор». Единственное, что в «Пабликанах» было разнообразнее коктейлей, это прозвища, которыми Стив всех награждал, и его крещение могло оказаться варварским. Не всем повезло так, как Джо Ди, которого назвали в честь одной из любимых музыкальных групп Стива, «Джо Ди и зажигатели звезд». Ни Капли ненавидел свою барную кличку. Трубочист предпочел бы, чтобы его называли как-нибудь иначе. Но ничего не поделаешь. Трубочист имел глупость зайти в «Пабликаны» сразу же после окончания смены в гараже, где работал механиком. Увидев его, Стив закричал: «Налейте трубочисту», и бедолагу с тех пор звали только так. Эдди-Полицай не возражал против своего прозвища, пока однажды его машина не слетела со скоростного шоссе и ему не парализовало тело ниже талии. С тех пор он стал Эдди-Инвалидом. В «Пабликанах» вас звали так, как скажет Стив, и горе тому, кто смел пожаловаться. Один бедолага потребовал, чтобы ребята в баре прекратили называть его Спидометром, потому что не хотел, чтобы его считали наркоманом. Тогда мужики окрестили его Боб Не Спидометр и стали звать так при любой возможности.

Удостоверившись, что Стива никто не слышал — ребята уже болтали на другие темы, — я облокотился о барную стойку. Дядя Чарли сделал мне новый мартини. Я осушил его. Он сделал мне еще один коктейль и комплимент по поводу моего обмена веществ. Живчик, сказал дядя. У нас в семье все такие. Я допил то, что было у меня в стакане, и не успел поставить его на стойку, как он снова наполнился. Стаканы в «Пабликанах» магическим образом наполнялись заново, так же как и сам бар. Каждый раз, когда выходили пять человек, появлялись еще десять.

Появился Твою Мать и, как мне показалось, поздравил меня с возвращением.

— Фистул, когда ты наконец човнул домой, — сказал он, в шутку стукнув меня. — Помнишь, как я тырал твои пипи плухом? И твой дядя сказал, что он понимал, какой ты был ути-плюти ванька-встанька.

— Здорово сказано! — воскликнул я.

После третьего мартини я положил на стойку двадцатку, чтобы заплатить за следующий коктейль. Дядя Чарли подвинул банкноту обратно ко мне.

— За счет заведения, — объяснил он.

— Но…

— Племянники барменов пьют бесплатно. Всегда. Сечешь?

— Секу. Спасибо.

— Кстати, насчет бабла. — Он вынул пачку наличных из кармана и отсчитал пять двадцатидолларовых купюр. Бросил их поверх моей двадцатки. — С днем рождения. Купи пивка какой-нибудь эфемерной студенточке. Ты не против, если я скажу «эфемерной»?

Я потянулся за деньгами. Дядя Чарли замахал на меня руками:

— Неверно!

Он показал глазами на стойку. Я проследил за его взглядом. Перед каждым посетителем, мужчиной или женщиной, лежала пачка купюр.

— Когда ты входишь в бар, — наставлял меня дядя Чарли, — выложи все свои деньги — все, — и пусть бармен берет сколько нужно в течение вечера. Даже если бармен твой дядя и денег не берет. Такова традиция. Протокол.

К полуночи в бар набилось больше сотни человек. Люди стояли вплотную друг к другу, как кирпичи в стене. Из кухни вышел Вонючка. Он был атлетически сложен, хотя и невысок, рыжие волосы имели огненный оттенок, а рыжие усы закручивались на концах. Мне он показался похожим на тяжелоатлета из старинного карнавала. Дядя Чарли сказал, что на кухне Вонючка «художник» и делает с бифштексом то же самое, что Пикассо делал с камнем. Появился мужчина по кличке Шустрый Эдди, и я признался, что наслышан о нем. Он был известным на всю страну парашютистом, и когда я был маленьким, он при всех приземлился с парашютом на дедушкин двор — выполняя условие пари, которое он проиграл дяде Чарли. Несколько недель весь Манхассет только об этом и говорил, и я, бывало, караулил во дворе, ожидая, что Шустрый Эдди снова появится над верхушками деревьев. Я заметил, что он сидит на барной табуретке так, будто приземлился на нее с высоты трех тысяч футов. Казалось, ему польстило то, что я так много знаю о нем, и он спросил дядю Чарли, можно ли меня угостить.

— Джей Ар, — сказал дядя Чарли, — этот стакан за счет Шустрого Эдди.

Шустрый Эдди сидел возле Атлета, который, казалось, был его лучшим другом, хотя они соперничали во всем. У меня сложилось такое впечатление, что эти двое на протяжении десятилетий пытались превзойти друг друга в боулинге, бридже, бильярде, теннисе, гольфе и особенно в обманном покере, который, как они мне объяснили, был как «ловись рыбка» для взрослых, и играли в него серийными номерами долларовых купюр. Говорили, что у Атлета железные нервы. Атлет никогда не нервничал, когда сдавал последнюю карту, сказал мне Шустрый Эдди, потому что после того, как ты брал врага на мушку своего «М-60», остальное казалось уже парой пустяков.

— Атлет! — спросил я. — Ты был на войне?

— Вьетнам, — ответил за него Шустрый Эдди.

Атлет производил впечатление веселого и милого человека, и у меня в голове не укладывалось, что он воевал. Когда мы начали разговор, я подвинулся поближе к нему.

— Ты не возражаешь, если я спрошу, сколько ты служил в армии? — задал я вопрос.

— Один год, семь месяцев и пять дней.

— А сколько ты пробыл во Вьетнаме?

— Одиннадцать месяцев и двенадцать дней.

Он отпил пива и уставился на панели из цветного стекла с изображением гениталий по ту сторону стойки — авторства Чокнутой Джейн. Казалось, он смотрел прямо сквозь стекло, будто это было окно в Юго-Восточную Азию. Он сказал, что возненавидел сырость, так как приходилось постоянно пробираться по болотам.

— И там еще повсюду росла слоновая трава, пеннисетум, с высокими стеблями, которые режут кожу как лезвием. То есть ты постоянно мокрый насквозь, а кожа сплошь в порезах.

Пока Атлет рассказывал про Вьетнам, остальные голоса в баре стихли. Казалось, что все разошлись по домам и выключили свет, который горел только над головой Атлета. Его служба во Вьетнаме началась с долгих недель ожидания. Он пробыл в стране уже полгода, в основном в дельте Меконга, но ничего не происходило, поэтому он позволил себе расслабиться. Может быть, все не так уж и плохо, решил он. Затем, возле Ку Чи, его отряд вышел на открытое поле, и мир взорвался. Засада, подумали они. Оказалось, что поле было заминировано. Атлета ранило в спину, в шею и в пальцы. Просто осколки, быстро добавил он, чувствуя неловкость, потому что девять из пятнадцати мужчин, которые были с ним тогда, погибли. «К нам на подмогу даже не послали вертолеты, — сказал он. — Это было слишком рискованно».