Созвездие мертвеца - Леонид Могилев

В этом городе я была, я несу на подошвах пыль его мостовых. Я не хочу в Аргентину. Я не хочу в Москву. Единственный город для меня — это Париж. Пусть на чердаке. Пусть на панели. Я, наверное, уже не увижу своего несравненно нескладного учителя. Если меня не отравят и не столкнут в водопад, я буду жить там. И кончено.

Варвара хорошо сложена, умна, эрудированна. Она живет ради какой-то идеи. Наверное, не всегда она жила ради этого. Я здесь как белая ворона. Ношу из озорства национальную шляпу, пытаюсь говорить по-тараканьи, забываю то, что нельзя забывать. Через год у меня начнут в подошвах прорастать маленькие корешки. Потом пальцы превратятся потихоньку в лапки. Меня переварят и ассимилируют.

Несомненно, местный начальник знает о моем присутствии. А это значит, что есть огромные земли и страны, которые молчаливо ждут нашего генерала. Ничего не кончилось. Все только начинается, потому что все предатели засветились, все сомневающиеся поверили, а все верившие отринули веру.

Душа есть и у букашки. Закажите мне реферат на эту тему, господин учитель. Продиктуйте домашнее задание.

По ночам в сетки бьются москиты. Я изрядно покусана. Потными нудными ночами я маюсь от расцарапанных укусов и слушаю, как бьются в сетку маленькие твари. Климат в этом местечке терпимый. Мне не светит тропическая лихорадка. Во-первых, меня поддерживают медикаментозно, во-вторых, вода только из баллонов, в-третьих, обрыдлые консервы. И в этой тьмутаракани, в которую я попала военным рейсом, через левый аэродром, тайную доктрину и стечение прочих обстоятельств, меня никто никогда не найдет. Если я встречу тут Новый год, то повешусь. На тонком и крепком поясе от халата, встав ногами на горшок и оттолкнувшись от него, округлого и содержательного.

Дядя Ваня

Толстые шерстяные носки я нашел в хозяйском шкафу. Нога у него сорок второго размера, и мне опять везет. Хорошая разношенная кирза к месту. Учитывая то, что я бросил на берегу реки и взял здесь, наследил, набедокурил, пригнал назад лодочку с трупом порученца, провалился по самые уши в море улик и доказательств, о будущем можно не беспокоиться. Подставили меня классически и многовариантно. Куда ни пойди, какую дорожку ни выбери — убивец и изощренный душегуб. Но вот вопрос — зачем? Я подхожу к тому окну, которое на реку. Лодочка, видимо, была просто рыбацкая. Но, проплывая мимо «зоны отдыха» и созерцая тела порученцев, на пятачке и в лодке, наверное, никак не идентифицировали их с просто пьяными озорниками. И потому просто унесли ноги. Так бы на их месте в наше время поступил каждый. Только отморозки от образования блукают по месту происшествия и переодеваются в одежду жертв. Так ведь холодно. И тут я увидел генерала. А он меня. То самое «вольво» возвратилось к шашлыкам, и из него вышел сначала один хорошо координированный господин с видом праздношатающегося туриста, потом генерал, потом еще двое. И мой наставник уже не управлял ситуацией. Он как-то весь сгорбился и понурился и лишь бросил взгляд на окно дома, в котором я подставлялся, замер и сразу сделал жест, направляющий внимание спутников своих в противоположную сторону. Я из окна исчез и, полупригнувшись, перебежал к другому, к тому, что на лес, осторожно выглянул.

Мне было безумно интересно, что там дальше будет происходить на пятачке, возле сгоревшей баранины, но счет шел на мгновения. Окно открылось сразу. Распахнулось просто и естественно, как и должно было происходить сегодня все. Высоты здесь метра четыре. Если опуститься на руках и, разжав их, постараться, чуть оттолкнувшись, попасть ногами вот в тот холмик, то и шума никакого не произойдет…

В десяти примерно верстах от места побоища должно быть полузаброшенное селение Мадино. Я не совсем конченый человек. Читал как-то краеведение, добирал часы до тарифа, подменял историчку. В памяти оттиснулась карта. Больше бежать некуда. Не домой же, на родную улицу! Да и ключи давно отсутствуют, а там наверняка живет еще какой-нибудь порученец. Мне пробираться к этим сараюшкам несколько часов, прислушиваясь к музыке возможной погони, поглядывая на небо, где может повиснуть винтокрылый, прикидывая, под каким корневищем залечь.

Село это появилось и росло в крутой излучине среднего течения нашей реки, освоенного в период заселения всего бассейна. Со временем, когда река обмелела, Мадино оказалось отрезанным от судоходных путей и долго оказывалось неисследованным. Было не до того.

При малых реках села строили на обоих берегах. Мадино состоит из трех деревень. Состояло. Две деревни подревней — Ряхово на левом берегу, Мятино на правом. Позднее, возле дороги на Нижний Котук, сложилась деревня Шутиха. В конце девятнадцатого века здесь было сто тридцать дворов.

Я иду примерно на северо-восток, озираюсь, представляю себя следопытом, радуюсь глубокому мху, перехожу ручей, сняв сапоги и штаны. Резвлюсь.

Мне снова хочется жить. В робе побрякивают спички, находится перочинный нож с шестью лезвиями и какие-то квитанции. Полпачки «Примы» мне ни к чему, я некурящий. Но пусть остается. Более в карманах нет ничего. Наверное, придется закурить с горя.

Генерал, судя по всему, попал как кур во щи. То, что мне казалось придурью и хитромудрым выстраиванием маленькой его оперативной идеи, обратилось в кошмар с трупами и глотком свободы для меня.

…Важнейший компонент любого селения — его общественный центр. Где-то там должно остаться что-то от храмового комплекса. Так и оказалось. Я еще отлежался слегка в быстрых осенних сумерках в кустах, перед крайней развалюхой, а затем потихоньку переполз к ней.

Церкви здесь стояли на полуострове, образованном крутой излучиной реки, так что и шатровая церковь, и пятиглавая, и колокольня хорошо видны были со всех сторон. До этого дня дожила одна колокольня, примерно середины восемнадцатого века. Во время Гражданской войны это был идеальный наблюдательный пункт. Две дороги вели к селу — с севера и северо-востока. Две улицы обращены на юг и на погост, туда, ближе к ручью, по которому я уже блукал.

Никаких признаков жизни за время сидения в развалинах я не обнаружил. Никто за мной не пошел от лесничества. Если бы я воспользовался генеральской картой и схемой передвижения, то был бы уже взят, как взят был сам ее рисовальщик. А то, что я ему привиделся в окне турбазы этой, — главный выигрыш. В полной уже темноте я отправился вдоль улицы, прямиком выводящей к колоколенке. Теперь она служила храмом.

Дома строились тогда из хорошего дерева и по-умному. Кровли под тридцать градусов, чтобы вода стекала и снег сдувало. Деталей минимум. Силуэты крупные и надежные.

Луна появилась ясная, и стало светло. Я выбрал дом недалеко от площади. Крыльцо, которое, наверное, переживет и сам дом, даже не скрипнуло от моих шагов. Двери на доме уже не было. Я шагнул внутрь. Хозяйственные постройки составляли с домом одно целое, и территория обитания этой ночью для меня оказывалась обширной.

Спички горели быстро, но информации я не получал почти никакой. Только полуразобранные, полусгнившие половицы, темное чрево следующего «отсека» и запах какого-то тления. Будто бы я оказался в хорошем гробу. Не вовремя вспомнился Стивенсон. О том, что настанет утро, и живые позавидуют мертвым. И про кости матроса — а что еще здесь можно найти? Не епископа же?

Я вышел во двор и прогулялся до ближайшего кустарника, которым заросло все вокруг. Примерно через час у меня было ложе из веток, а запах свежих листьев успокаивал, Часов около двух я уснул.

Бомж Иван Хорьков

Я пришлый. Тыщи две километров отсюда. Между Иртышом и Обью степи есть. Слыхали о таких? Там такие черноземы, что и в Воронеже не стыдно показать. Озера там и пресные, и соленые. Такие там случаются солончаки, что любо-дорого. Про те края мало кто в Рассее знает. Поля пшеницы, кукурузы. Кукуруза — вещь хорошая и давно выращивается. Это из-за Хрущева ее смешным растением стали считать. А через всю нашу Кулунду — сосняки. Это здесь раньше реки текли. Ледник таял, и они текли и высыхали. Потом ветер песок в дюны сгонял, и на них сосна росла.

Несправедливо это. Почему-то белые ночи — Ленинград. Дюны — Юрмала. У нас этого добра хватает. И без латышей и чухонцев. И растет там только сосна. Отборная. Красивая. Редко где березка на отшибе или осина. Ни пихты, ни кедра. Просто здесь, кроме сосны, ничего расти не может. Почва такая. Летом жара до шестидесяти градусов, не смейся, дядя. Зимой морозы под сорок и ветра. И осадков самый минимум. Ленточные боры называется это. И сосна своими корнями почву скрепляет и держит суховеи. Я бы русским деревом не дуб сделал, а сосну. Наше оно. Неистребимое. Там, в Кулунде, дерево хвою по пять лет не сбрасывает. Силы экономит. И нам бы так.

Наверху она кронами сцепляется, а внизу на мхах черника, брусника, травы… Сколько девок на этих травах перепорчено! И нигде такой калины ярой нет. А зимой тоже счастье. Красота дикая.