Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сьон Сигурдссон

мушек-поденок и крошечных травинок до высочайших горных хребтов и глубочайших каньонов – теперь оставили свои баталии и отправились по домам. Они рассеялись с полей битв, как дымка, наверх – в рай и вниз – в ад, не оставив после себя ничего, то есть абсолютно все.

И, когда часы в Кюкенштадте показали 12.27, время остановилось.

* * *

Земля перестала быть тем божественным и дьявольским местом, известным нам из древних книг: без ненависти и любви, без колыбели и могилы в ней нет сюжетов ни для историй, ни для стихов.

Sic transit gloria mundi [9]…»

* * *

«И что, все кончено?»

VIII

18

«Время было убито три года назад. Рай и ад закрыты, труба никогда не вострубит, не сойдут на Землю ангелы, не поднимутся из бездны демоны, мертвые останутся лежать в своих могилах. Ничто не живет, ничто не умирает…

* * *

Машина скорой помощи, перекрашенная в черный цвет и переоборудованная в катафалк, стоит на мощеной площади перед трехэтажным зданием. Его фасад от тротуара до самой крыши увит пожухлым плющом, что расступается под закопченными окнами и выцветшей вывеской над полуоткрытой входной дверью: GASTHOF VRIESLANDER.

Внутри здания, по другую сторону бело-выкрашенной двери горбится Лёве, мой бедный отец. Он укутан в шерстяной плед, в его скрюченных руках – потрепанная шляпная картонка.

Лёве стоит между двух мужчин в широкополых шляпах, в длинных кожаных пальто и в сверкающих сапогах. Один из них держится за дверную ручку, у другого в руке потасканная сумка.

Не колышутся на окнах занавески. Не поднимается на кухонном столе тесто. Мышь в котельной никогда не закончит рожать своего мышонка. Маятник часов застыл на полувзмахе. Это момент расставания.

В вестибюле за спиной Лёве и его сопровождающих выстроилась группа людей с прощальными словами на губах: седоволосый старик – потрясая сжатыми кулаками, угрюмый официант – разглядывая свои ладони, заплаканная повариха – воздев к небу руки, прыщавый посыльный мальчишка – постукивая костяшками пальцев по собственной груди, подвыпивший хозяин – поглаживая фляжку в заднем кармане брюк, суровая инхаберина – прижав к губам пальцы. Но их слова никогда не достигнут ушей бедолаги. Языки скукожились у них во ртах, глазные яблоки сморщились в глазницах, высохшие лица перекосились в чудовищных улыбках…»

«И ничего не происходит? Сделай так, чтобы что-нибудь происходило!»

«Видишь, у бедолаги на левом рукаве пиджака не хватает пуговицы? Вдоль его ладони свисает обрывок нитки – потяни за него! Что теперь происходит?»

«Ой, он начинает хлопать глазами и осматривается, но не может вымолвить ни слова!»

«А как ты думаешь, что бы он хотел сказать?»

«Пошли?»

«Лёве сглатывает запорошившую его горло пыль, облизывает губы, будто покрытые накипью, и хриплым шепотом произносит: «Пошли!»

Слово разрывает тишину, как повеление одержимого дьяволом Бога. Оковы смерти спадают с двух мужчин, и они, в механическом ритме, возобновляют движение с того момента, где остановились три года назад. Однако они настолько слабы, что тот, что держится за ручку, не в силах полностью открыть дверь. Он беспомощно смотрит на своего напарника, сумка вырывается у того из руки и падает на пол. Глухой стук сотрясает здание. Двое вместе наваливаются на дверь, и общими усилиями им удается ее распахнуть.

Тяжело ступая, они выводят моего отца в ночь, тащат его к катафалку, прислоняют к боку машины, как доску, и, пока один бредет обратно в гостиницу за багажом, другой возится сзади автомобиля. Когда первый возвращается, а второму удается наконец открыть заднюю дверцу катафалка, они впихивают внутрь сумку, укладывают бедолагу с коробкой плашмя на подставку для гроба и плетутся вдоль машины вперед, где пытаются одновременно залезть на место водителя.

Дверца распахивается с пронзительным скрипом, один из мужчин теряет равновесие, валится мертвым на землю и коченеет, а другой, встав ему на плечо, с трудом влезает в машину. Ухватившись обеими руками за ключ в замке зажигания, он после нескольких попыток заводит машину, берется за руль, приподнимется над сиденьем, включает передачу, нажимает на педаль газа и трогается с места.

Катафалк делает полный круг по темной площади. Шум мотора отражается от зданий, сотрясая выкрашенные золотой краской вывески. С подставки для гроба Лёве смотрит на земной шар, что покачивается над магазином всякой всячины, на сахарный крендель над кондитерской, на чашку с блюдцем над кафе «Берсерк», на бритву над парикмахерской и катушку ниток над магазином тканей.

Бедолаге не видно, как грохот двигателя распахивает двери церкви и прокатывается по церковному нефу так, что со стен осыпается штукатурка, а алтарный образок величиной с ладонь падает на пол. На его обратной стороне виднеется передняя часть изображения Спасителя из Назарета: рана в боку, гвозди и терновый венец смогли бы положить конец всем спорам о наличии или отсутствии у художника таланта.

А еще Лёве не видит, как слепо и молчаливо реагирует на шум мотора статуя в центре площади: голубой лунный свет больше не отразится в черных мраморных глазах любознательного цыпленка, его историю больше не будут рассказывать смешливым визитерам, никто в пивных Кюкенштадта не одолжит ему свой голос, прокричав: «Можно мне посмотреть?»

Катафалк сворачивает за городскую ратушу. Единственное, что слышит Лёве за шумом двигателя, – как скрежещет зубами водитель, когда его пальцы впиваются в рулевое колесо и он тратит последние силы, чтобы его повернуть. За углом ратуши смерть берет верх, руль выскальзывает из его рук, возвращается в исходное положение, и автомобиль катится вниз по улице по направлению к реке.

Площадь исчезает из поля зрения отца, но на мгновение, когда колесо катафалка попадает на кочку, вдалеке мелькает крыша гостиницы. Там в окошке мансардной комнатушки мерцает огонек свечи. Мари-Софи – милое дитя – сидит на кровати, уронив лицо в раскрытую на коленях книжку. Огарок свечи на комоде отбрасывает блики на обстановку комнаты: стул, ночной горшок, платяной шкаф. Святой исчез с яркой картинки над кроватью, хижина, что раньше была в его ладонях, теперь лежит в руинах на поляне, а обитатели хижины валяются меж обломков, словно поленья.

Сиропно-желтый отблеск свечи не освещает ни лицо девушки, ни страницы книжки, он застыл на ее затылке – на заплетенных в косу волосах – и оставил лицо Мари-Софи в тени ее печально склоненной головы. Ангел Фройде теперь не охраняет выходящее на запад окошко, он больше не собирает в свою книжку сны, и даже если бы