Вторая жена - Евгения Марлитт

Среди этих размышлений легкий шорох долетел до ее слуха. Ей показалось, что там у двери стоит «желтый, высохший скелет» во фраке и с дерзкою улыбкой своими скорченными пальцами приподнимает портьеру; она с испугом вскрикнула.

— Это я, Юлиана, — сказал Майнау, появляясь из-за голубой портьеры…

Это он! Как будто это было для нее менее ужасно! С того дня, как он отсюда повел ее к венцу, его нога еще ни разу не переступала порога ее комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.

— К чему это? — спросил он, удерживая ее руку.

Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиною к стене, чтобы по возможности скрыть их.

— Мне нужна на минуту Ганна, — сказала она коротко и гневно. Он улыбнулся.

— Ты забываешь, что дамы нынешнего века являются даже на прогулках с этою прической, а потом, к чему этот этикет? Разве я не сохранил за собою права входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою больную жену?

Он медленно провел рукою по шелковистым прядям ее волос, которые, несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам и, подобно золотой тунике, покрывали ее белое платье.

— Какая роскошь! — сказал он.

— «Несколько полинявший оттенок трахенбергского цвета», — возразила она с горькою улыбкой, холодно отводя его руку здоровой левою рукой.

Он с минуту стоял как пораженный, причем легкая краска разлилась по его лицу: по ее тону и выражению он догадался, что она повторила одно из его беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда она могла их слышать.

— Я привез доктора, Юлиана, — проговорил он после минутного молчания, видимо стараясь преодолеть какое-то неприятное ощущение, — можно ввести его?

— Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе мы не имели обыкновения советоваться с врачом о каждой безделице. Он жил слишком далеко и…

Тут она вдруг замолкла: к чему снова упоминать, что они были слишком бедны и обходились домашними средствами?

— Свежая ключевая вода сделала свое дело, — докончила она торопливо.

— Он и не будет тревожить тебя осмотром руки. Я с удовольствием вижу, что ты пробовала писать, — отвечал он, бросив взгляд на письменные принадлежности и на начатое к Ульрике письмо. — Я хочу только, чтобы с его помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я еще недавно видел, как по твоим членам пробежала нервная дрожь.

Значит, он давно стоял за портьерой и наблюдал за ней. Откуда вдруг такая забота о ней, после того как во время самого происшествия и после него он показывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?

— Только для этого? — спросила она с улыбкой, становясь к нему вполоборота. — Ты, кажется, забываешь, что я прошла совершенно иную школу, чем другие девушки моего общественного положения, иначе я не была бы сестрой Ульрики и «Фамулусом» моего брата! Мы никогда не имели времени по-аристократически нежить и лелеять наши нервы; мы закалялись в работе, как делают это те, которые хотят оставаться нравственно независимыми и предоставить свободу своей духовной деятельности… Прошу тебя, отпусти скорее доктора, он, верно, ждет на дворе?

Последние слова она произнесла поспешно, но не решительно, и Майнау не мог сомневаться, что этим она хотела по возможности сократить его посещения.

— Он ждет не на дворе; да если я и посижу тут, то беда небольшая, доктор сидит в зале за бутылкой бургундского, — ответил он насмешливо и, войдя в глубину комнаты, беглым взглядом окинул ее стены.

— Каково! Этот голубой будуар, который, говоря откровенно, был мне страшно антипатичен, сделался вдруг так мил и уютен! Матовая белизна групп из слоновой кости производит необыкновенный эффект на фоне голубых атласных драпировок: они оживляют комнату, как и белая азалия там у окна… И здесь стоит даже стол! Знаешь ли, что было причиною моего всегдашнего отвращения! Это вечное сибаритство Валерии, которая могла по несколько часов кряду лениво лежать на мягких шелковых подушках дивана!

Он заглянул в широко растворенную дверь соседнего салона.

— А где же ты рисуешь, Юлиана? — спросил он. — Я не вижу тут никаких принадлежностей для рисования — ведь не в детской же?

— Нет, я приспособила к этому кабинет, смежный с моей гардеробной.

— Как! Тесный уголок, не имеющий даже, насколько я помню, удобного освещения? Какая странная идея!

Она пристально посмотрела ему в лицо.

— Но как же ты будешь заниматься в нем зимою? Этот кабинет не отапливается? — спросил он.

— Зимою? — повторила с испугом и удивлением молодая женщина, но тотчас же оправилась. — Ах, да, ты, конечно, не заметил, что в рю-дисдорфском зале отличный камин; несмотря на стеклянный фронтон, она, эта большая комната, хорошо нагревается, а когда становится очень холодно, мы с Ульрикой помещаемся в бельэтаже, в хорошенькой теплой угловой комнате, которой ты не знаешь.

Злобный огонек сверкнул во взгляде, которым он окинул стройную фигуру молодой женщины, совершенно спокойно стоявшей пред ним и только по высоко вздымавшейся груди которой можно было догадаться, что она боролась со страшным волнением.

— Неужели эта причуда так упрямо засела тут? — спросил он медленно, слегка коснувшись указательным пальцем ее белого лба.

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать, — возразила она, отступая от него с холодным спокойствием; она невольно провела рукой по тому месту, до которого он дотронулся, как бы желая стереть неприятное ей прикосновение. — Для причуд моя голова еще слишком молода, да и вообще я очень остерегаюсь потворствовать каким-либо мелочным пристрастиям. Но, говоря так, ты, кажется, намекаешь на мое намерение вернуться в Рюдисдорф — разве это не было нашим обоюдным желанием?

— Мне кажется, что я уже выражал тебе сегодня противное, — сказал он с напускным равнодушием и пожимая плечами.

Она знала, что еще одно противоречие с ее стороны — и он непременно вспылит, но это не остановило ее.

— Сначала да, — ответила она, — но потом, в присутствии герцогини, ты выразил свое полное согласие.

Он так горько засмеялся, что она смутилась и замолчала.

— Знаю, что я доставил бы блистательное удовлетворение твоей оскорбленной гордости и высокомерию, если бы в эту ловко избранную тобою минуту заявил: «Эта женщина во что бы то ни стало хочет отвязаться от меня, я же на коленях умоляю ее не оставлять меня; она отвергает все, что я ни предлагаю ей, и радостно возвращается к прежней бедности и лишениям единственно для того, чтобы отомстить!» Нет, прекрасная баронесса, такого блестящего удовлетворения и при таких свидетелях, какие сегодня жадно ловили каждое твое слово, ни один муж не согласится дать своей жене, даже если бы он… любил ее.