Под брезентовым небом - Александр Бартэн

—   Вот и вдыхайте на здоровье, — нежно сказала Олимпиада Антоновна. — Если понравятся, можете еще в дорогу срезать.

А потом, когда мы вернулись в зал, объяснила, словно оправдываясь:

—  Народ у нас щедрый на проводы, для артистов цветов не пожалеет. Ну, а про Гусейна кто вспомнит? Надо и ему внимание оказать!

Весь следующий день заняла разборка шапито.

Есть в этом что-то щемящее. Разоряется пусть и недолговечное, но вчера еще переполненное жизнью цирковое гнездо. И хотя сознаешь, что спустя недолгие дни оно возродится на новом месте, все равно каждый раз охватывает печаль. До самого вечера продолжалась работа, и множество рук, подчиняясь команде шапитмейстера (в этот день он был в цирке главнейшим лицом!), и разбирало, и складывало, и упаковывало брезент. Что же осталось к вечеру? Входная арка с ободранными афишами. На месте манежа вытоптанная площадка. Да еще невысокий навес: под ним сложили имущество, приготовленное к отправке. Только тогда шапитмейстер объявил долгожданный шабаш.

Гусейн и теперь трудился со всеми вместе и не меньше остальных. Обнаженный до пояса, он поражал великой худобой. Усталости, однако, не выказывал и ни разу не позволил себе передышки. Под вечер к нему обратился директор:

—   Уважаемый Гусейн! Ты всегда и во всем для нас опора. Не откажи и сейчас. В ночь перед отъездом, когда все на виду, — всякое может случиться. Прошу тебя, не уходи! — Польщенный директорской просьбой, реквизитор согласился. И я попросил разрешения остаться.

—   Хорошо, — улыбнулся Гусейн. — Будем вместе сторожить.

Вскоре разоренный цирк опустел, надвинулась плотная ночь, и все пропало в ней, — все, кроме звуков.

Ворочаясь во сне, вздыхали и фыркали красавцы буйволы дрессировщика Исмаила Мирзоева. Не спалось и египетским пепельным голубям иллюзионистки Юлии Безано: они курлыкали, всплескивали крыльями. А по соседству, на железнодорожных путях, то и дело грохотали тяжеловесные составы — день и ночь, день и ночь Кривой Рог отгружал свою руду.

Электричество отключили еще утром. Гусейн зажег фонарь и повесил на столбик у навеса. Вскипятив чайник, расставил на опрокинутом ящике пиалы, блюдце с мелко наколотым сахаром. Разлил чай, и я невольно вспомнил слова Олимпиады Антоновны: действительно, чай был настоян до черноты.

—  Мне давно цветов не дарили, — сказал Гусейн, возвращаясь ко вчерашнему. — Очень красивые цветы выращивает Олимпиада Антоновна!

Опять прогрохотал и замолк вдали железнодорожный состав. Гусейн, прищурясь, поглядел на язычок огня в фонаре.

—  Мне давно не дарили цветов. А ведь когда-то я тоже был артистом. Кем только не был: акробатом, жонглером, силачом, факиром. Да, факиром тоже! Меня закапывали в землю, и я лежал под землей до конца программы. Босыми ногами ходил по битому стеклу. Глотал расплавленное олово. Протыкал себе щеки иглами. Был силачом. В афишах меня объявляли самым сильным на земле человеком и предлагали любому из публики одолеть меня. Охотники находились. Победившему обещали награду — дойную корову. Однако никто никогда ее не получал!

Обо всем этом Гусейн рассказывал, сидя на корточках, раскачиваясь в такт негромким словам:

—   С кем только не приходилось бороться! Боролся с любым из публики! С быком боролся! Боролся с удавом!  И всю жизнь — с нуждой!

—   Опять завел любимую пластинку, — послышалось из темноты.

—   Эй, кто там? — настороженно приподнялся Гусейн.

В круг света, кидаемого фонарем, шагнул один из молодых акробатов, этакий невозмутимый крепыш, попирающий землю широко расставленными ногами.

—   Завел пластинку! — сказал он, с нескрываемым превосходством оглядев реквизитора. — И как тебе, старик, не надоело вспоминать одно и то же? Который раз про эту самую давнишнюю эксплуатацию заводишь разговор!

—   А ты спать почему не идешь?

—   Пойду сейчас. Огонек увидал и завернул. Выходит, опять, старик, на тебе отыгрались? Опять за спасибо дежурить заставили? Ко мне бы сунулись. Тю!

Гусейн не сразу откликнулся. Напряженно округлившиеся его глаза прикованы были к юноше, всем довольному, во всем уверенному.

—  Ты чего так смотришь, старик?

И тогда Гусейн сказал:

—   Правильно! Тебе, конечно, скучно слушать о том, как прежде с нуждой боролись. Зачем тебе об этом слушать? На всем готовом живешь! — И тут же продолжил, так резко подавшись к юноше, что тот невольно отступил: — Конечно! Зачем тебе знать, что такое нужда! Ты же всем обеспечен — и работой и зарплатой. И если нужно будет, тебе реквизит изготовят, новый костюм сошьют, музыку закажут. Даже грим, даже вату, чтобы грим снять с лица, — все получаешь даром!

—   Извиняюсь! — обиделся юноша. — Как это даром? Я работаю.

—   А много ли?

—   Согласно норме.

—   Вот это правильно. Бережешь себя очень. А теперь, пожалуйста, уходи!

Потоптавшись еще немного, пожав недоуменно плечами, парень наконец ушел. И снова плотная ночная темь. А сверху, будто поверх этой тьмы, — яркие и крупные звезды, настолько крупные, что, казалось, в любой момент могут сорваться под своей тяжестью. Крупные звезды — каждая в дымчатом жарком ореоле.

—  Слыхали? Работает согласно норме!— с негодованием обратился ко мне реквизитор. — Мальчишка, сопляк! Ему дают тысячу, а он копейкой откупается!

Резко шагнув к фонарю, прибавил свету. И вдруг, казалось бы без всякой связи с предыдущим, повысил голос:

—  Никуда не уйду из цирка! Прожил в нем всю жизнь и останусь. Слышите? И незачем меня уговаривать. Останусь!

Утро наступило с такой полнотой и внезапностью, что даже трудно было понять, куда же девалась ночь. Сразу, в единый миг, все вокруг залило брызжущим солнечным светом, и он отпечатался бликами на домовых стеклах и серебристо тронул листву тополей.

—  Машины сейчас подадут, — озабоченно сказал Гусейн. — За день успеем погрузиться, а вечером.

Машины уже приближались. Перед тем как выйти им навстречу, старый реквизитор прощально протянул мне руку:

—  Не знаю, смогу ли поспеть к Олимпиаде Антоновне. Передайте: кланяется Гусейн. И еще. Я погорячился недавно. Об этом Олимпиаде Антоновне говорить не надо.

Зачем? Хорошая женщина. Не надо говорить!

Он ушел, и я вслед за ним тоже направился к выходу. Проходя мимо бывшего манежа, вдруг заметил секцию барьера. Это был небольшой, случайно забытый отрезок метра в полтора, не больше. Однако задержавшись перед ним, я вспомнил старое цирковое поверье: «Кто хоть раз перешагнет барьер». И шагнул, перешагнул.

Олимпиада Антоновна дожидалась на крыльце.

—   Куда же вы запропастились? Я и дверь не запирала и до утра прислушивалась.

—   Уж вы простите, что побеспокоил, — ответил я. — Провел с Гусейном эту ночь.

—   И как же он? Прийти не обещал?

—   Собирался. Но на всякий случай велел кланяться. Сами знаете, сколько дел перед отъездом.

—   Знаю, — кивнула она с горькой усмешкой. — Знаю и то, что не эти дела помехой. Боится Гусейн напоследок ко мне прийти. Он каждый раз вот так же уезжает: опасается — вдруг уговорю!

Солнце, высоко поднявшись, золотило цветы в палисаднике, и они с охотой, с радостью раскрывались ему навстречу.

—   Не придет! И на этот раз не придет! — сказала Олимпиада Антоновна.— А завтра и вы Кривой Рог покинете. Потом и вовсе забудете!

Я покачал головой. Мне все еще виделся отрезок барьера на краю истоптанной круглой площадки.

—   Нет, я не забуду, Олимпиада Антоновна. А чтобы надежнее было, разрешите и мне написать в ваш альбом!

Она принесла альбом в синем бархатном переплете, с золочеными застежками. Я расписался на одном листе с тем самым конюхом, которого лошадь ударила по колену и которому врачи собирались было ампутировать ногу, да помогли растительные припарки. И по нынешний день работает конюх на конюшне, выгуливает цирковых лошадей.

ПРЯНИЧНИК

За достоверность этой истории поручиться не могу. Но мне о ней рассказывали в одном из цирков.

Итак, жил на свете пряничник. Пряников, правда, он не выпекал. Однако, будучи сотрудником местной газеты, постоянно рецензировал программы цирка, и отличались эти рецензии неизменной восторженностью оценок.

Надо сказать, это устраивало многих. Газету — по той причине, что так спокойнее. Шут ее знает — цирковую специфику, как бы не заблудиться в ней. А так взятки гладки, никто не в претензии. Само собой, и дирекция была довольна. Ну и артисты, конечно: критика критикой, но одобрительный отзыв — разве он не ласкает душу? Словом, все проходило мирно, гладко, и только однажды один из артистов, прочтя очередную из этих рецензий, проговорил с усмешкой: «Ишь ты, никого не обошел похвалой! Прямо-таки пряничник!» Мимоходом было сказано, но запомнилось.

Что касается наружности рецензента — она была соответствующей, то есть находилась в созвучии с характером рецензентской деятельности. Лицо моложавое, не обремененное излишними морщинами, в глазах приветливость, улыбка лучезарная. К тому же рецензент, как никто другой, умел очень быстро заводить знакомства и тут же — в кратчайший срок — делать эти знакомства дружескими, интимными. Давно ли успел познакомиться, а рука уже на плече, и голос с придыханием: «Как живем, как поживаем, дорогуша?»