Под брезентовым небом - Александр Бартэн

В антракте я прошел за кулисы. В гардеробной Енгибарова было многолюдно, шумно. Известный эстрадный конферансье повторял, умело модулируя голосом: «Отлично, Леня! Отлично растешь!» Не менее популярная эстрадная певица изящно вскидывала руки: «Я никогда так не смеялась! Я буквально изнемогала от смеха!» Енгибаров не отзывался. Казалось, он настороженно вслушивался в нечто ему одному различимое — нечто очень важное и сокровенное.

И опять, наблюдая за Енгибаровым, я подумал о счастливой стремительности его пути. Был заслуженным артистом — стал народным. Сделался желанным не только в цирках. Выступая на эстрадных площадках, молодой артист и здесь поражал мастерством мима-эксцентрика. Об этом он и мечтал: создать собственный театр эксцентрического искусства. И еще снимался в кино. И еще выступал по телевидению. И еще.

После конца представления мы вместе вышли на бульвар.

—  Здесь рядом рынок, — сказал с улыбкой Леня.— Каждый раз, когда иду мимо, вспоминаю маму. Сперва она не очень верила в мои успехи. Ей казалось, что преувеличиваю, прихвастываю. А тут меня впервые в московскую программу включили. Соседка шла мимо цирка, прочла мое имя на афише у входа в цирк и рассказала маме. И что вы думаете? Мама нарочно с другого конца города, с Марьиной Рощи, приехала, чтобы убедиться, собственными глазами прочесть. Потом чуть ли ни каждый день на здешний рынок стала наведываться: мол, выбор большой, продукты свежее. А я погляжу в окно и вижу: снова перед входом в цирк стоит, снова афишу перечитывает.

С доброй и ласковой интонацией рассказывал об этом Енгибаров. Когда же мы подошли к подъезду моей гостиницы, признался вдруг:

—   И вот еще что. Начал писать.

—   Вот как? Покажите, Леня.

—   Ладно. Завтра прихвачу. Только учтите: это первые пробы.

Придя назавтра в цирк, я опоздал к началу. За дверьми, приоткрытыми в зал, увидел переполненный амфитеатр, множество лиц, озаренных веселым ожиданием.

Тут же грянул хохот. На миг оборвался, и опять прокатился громово.

— Леня на манеже, — пояснила билетерша, и не удержалась: прыснула сама.

А затем, ненадолго покинув манеж, Енгибаров вручил мне рукопись:

— Почитайте на досуге. После перезвонимся. Хорошо?

Рукопись я прочел в тот же вечер. Она состояла из небольших и совсем коротких рассказов. Некоторые — при всей своей лаконичности — запоминались крепко. Таким был, например, рассказ «Интервью».

Журналист приходит к известному укротителю. Тот во время беседы переодевается и, сняв костюм, обнажает глубокие рваные рубцы. «Что это? — справляется журналист. — Несчастный случай на манеже, клыки хищников?»— «Это не на работе, — качает головой укротитель.— Это в сорок третьем, в гестапо!» Совсем короткий, но сильный рассказ.

А вот другой — «Чуть-чуть», определенный автором как фантастика.

Действие происходит в двадцать первом веке. Клоун будущих времен повторяет трюк, некогда с успехом исполнявшийся клоуном Мусиным. Сначала Мусин стучал по табуретке, потом по голове партнера и пораженно убеждался в одинаковости деревянного звука. Трюк этот пользовался успехом, а вот клоуну будущих времен никак не удается рассмешить зрителей, хотя он и в точности следует «формуле смеха», которую рассчитала электронная машина: согласно этой формуле, пауза между ударом по табуретке и ударом по голове должна равняться трем целым ста двадцати тысячным секунды. Так в чем же загвоздка? Приходится вторично запросить машину, и на этот раз, изучив старую кинопленку, она отвечает: да, Мусину также была известна «формула смеха», но он нарочно каждый раз чуть-чуть ошибался.

Превосходный рассказ. Рассказ о том, как несовместимо живое и трепетное искусство с холодными умозрительными расчетами. Рассказ о том, что это «чуть-чуть» — не что иное, как драгоценная неповторимость творческой индивидуальности.

Утром я позвонил Енгибарову, поздравил с удачной пробой пера.

—  В самом деле? — обрадовался он. — Вам действительно понравилось?

И добавил, понизив голос (возможно, не хотел, чтобы окружающие слышали):

—  Это ведь только начало. Дайте срок!

Но следующих рассказов я не дождался.

Жестокая и внезапная болезнь оборвала жизнь Леонида Енгибарова. Горько сознавать, сколько еще мог он сделать в цирковом искусстве, сколько еще таил в себе нерастраченных сил. Наш цирк лишился большого артиста. И все-таки за короткую жизнь Енгибаров успел многое, принес с собой много радости, и яркий отсвет его искусства, его обаяния, его умной и тонкой мысли долго будет еще освещать манеж.

ФРЕСКА ДРЕВНЕГО ХРАМА

Из Воронежа в Киев я попал в тот день, когда цирк был выходным: на манеже пустота, директор укатил на рыбалку, у входа один только вахтер. Решил, не теряя времени, знакомиться с городом. Прошел через стремительный Крещатик, затем, взяв подъем, миновал более тихие кварталы, и тогда — на фоне чистейшей небесной синевы — передо мной засверкали золотые купола Софийского собора.

Осматривая собор, я набрел на фреску: потускнев за века, она сохраняла четкость рисунка. Скоморох, изображенный на ней, балансирует шест, а товарищ его, второй скоморох, взбирается к вершине шеста. «Ни дня без цирка! — подумал я. — Даже здесь, в стенах древнего храма!»

Следующим утром придя пораньше в цирк, успел познакомиться с першевиками Французовыми: артисты только-только закончили репетицию, и на барьере еще лежали их многометровые перши, тускло отсвечивая никелировкой.

—  Смотри-ка! — заинтересовался Виктор Французов, руководитель группы, когда я рассказал ему о той фреске, которую увидел в соборе. — Не обратили случайно внимания, какой именно перш — поясной или плечевой? Ого, добивались чего! С плечевым работать куда труднее!

Удивительна была интонация, с которой сказал об этом Французов. Уважительная интонация, такая, будто ничто не отделяло сегодняшнего артиста от давних-предавних скоморохов, будто, отделенные друг от друга веками, они все равно оставались товарищами. Впрочем, удивляться тут было нечему. Мне не раз приходилось убеждаться, как незыблемы в цирке законы товарищества.

Вот несколько историй в подтверждение этому.

 Кто не знает сегодня Ивана Кудрявцева! «Иван Кудрявцев со своим чудо-медведем Гошей!» — гласит реклама, и преувеличения в этом нет. Думается, цирковой манеж никогда еще не видал столь отлично дрессированного медведя. А ведь все началось нежданно, можно сказать — по воле случая.

Однажды приехал в Ижевск девятнадцатилетний паренек. Приехал поступать в сельскохозяйственный техникум. Сразу отправившись туда, сдал документы, выяснил день приемных испытаний. А на обратном пути вдруг услыхал зазывно-громкий марш. Двинулся ему навстречу и вскоре остановился перед ярко разукрашенной аркой, а на ней аршинными буквами: «Передвижная зоовыставка № 6». И не удержался, купил входной билет.

Это была обширная выставка: клетки и клетки, множество зверей и птиц. А тут и звонок, приглашающий на представление: перед посетителями выставки выступал Тимофей Иванович Сидоркин — один из старейших русских дрессировщиков. Встреча с ним решила судьбу паренька.

—  Чудесную дрессировку демонстрировал Тимофей Иванович, — вспоминает Кудрявцев. — Такую, что полный переворот во мне сделала. Отыскав директора выставки, я стал упрашивать: так, мол, и так — на все готов, только бы при зверях остаться. «А ты откуда, что умеешь?» — справился директор. Я замялся: не признаваться же, что приехал в техникум поступать. Тут как раз Тимофей Иванович подошел. Прислушался, как упрашиваю я директора, оглядел меня внимательно и говорит: «Пожалуй, можно испытать!» С того и началось. Зачислили меня служителем, и отправился я с зоовыставкой в дальний путь — вплоть до города Иркутска. Но тут уже другая история.

Я попросил рассказывать дальше.

—   Можно и дальше, — кивнул Кудрявцев. — Добрались мы, значит, до Иркутска. Разгрузились, расположились. В первый же день, как открылась выставка, приходит старушка с хозяйственной сумкой — после выяснилось: жена охотника — и вытаскивает из сумки медвежонка — махонького, пушистенького, глаза как пуговки. «Не смотрите, что мал, — предупреждает честно старушка. — До того проказливый — все в доме переворошил, перепортил. Куда мне такой? За бесценок отдам!» А я гляжу на медвежонка, слушаю, как он урчит сердито, и чувствую — с первого взгляда он мне полюбился. Однако признаться в том не смею: разговор-то старушка ведет не со мной — с Тимофеем Ивановичем! Перво-наперво Тимофей Иванович всесторонне оглядел медвежонка. Помолчал, про себя соображая что-то. Потом ко мне обернулся: «Почему бы, Ваня, тебе со злодеем этим не заняться? Задатки у тебя серьезные. Да и гражданка больших денег не требует!» Тут я чуть не заплясал от радости. Больше, чем обрадовал меня Тимофей Иванович — благословил, доверием поддержал!