Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, как европейцы XIX столетия, так и ряд современных западных историков в действиях России склонны видеть лишь фальшь, лицемерие, стремление к мировому господству и желание подчинить мир своему деспотизму. Так, французский исследователь Ж. Соколофф отмечает, что после Венского конгресса Россия «стала самым тяжеловесным из жандармов Европы»[658]. Следуя этой логике, получается, что буквально после Венского конгресса Александр I, настоявший на том, чтобы Франция сохранила статус великой державы и обрела либеральную конституцию, превратился в «жандарма Европы».
На Венском конгрессе между великими державами постоянно возникали противоречия по целому ряду вопросов, но самые острые разногласия были связаны с судьбой Великого герцогства Варшавского, созданного Наполеоном как буфер между Россией и Европой. Великобритания, Франция и Австрийская империя выступали против присоединения к Российской империи всей его территории.
Россия в итоге получила большую часть Великого герцогства Варшавского, причём император Александр I предоставил теперь уже Царству Польскому в составе Российской империи широкую автономию и даровал ему конституцию (как и Финляндии), однако европейские лидеры восприняли заверения Александра в искренней заботе о поляках лишь как уловку для продвижения российской мощи в самое сердце Европы[659]. Как отмечал в своих «Записках» современник событий, русский общественный деятель, писатель и журналист Н.И. Греч (1787–1867), в предоставлении Польше конституции Европа видела «замыслы властолюбия и увеличения сил России»[660].
Таким образом, когда былое единство союзников по антина-полеоновским коалициям и страх перед императором Наполеоном исчезли, начал нарастать ужас перед могущественной Россией. Однако, как и прежде, это были гипертрофированные страхи, «страхи фантазии». Такая склонность к преувеличению могущества российских самодержцев объясняется как любовью к однозначным черно-белым сравнениям, так и глубинным желанием противопоставить «деспотичной» России идеализированную европейскую свободу[661].
Кроме того, следует помнить, что первая половина XIX века — это эпоха романтизма, для философии которого было характерно восприятие истории как извечной борьбы Добра и Зла. На Россию смотрели в том числе сквозь «романтическую оптику» с её тягой к контрасту, гротеску, антитезе, использованию метафор, преувеличениям — всё это прослеживается в образах России, созданных европейцами. Это приводило к неизбежному упрощению, утрированию тех сторон российской действительности, которые авторы считали негативными, не соответствовавшими их представлениям о цивилизации, идеях свободы и прогресса[662]. Можно сказать, что романтиками был создан ещё один «русский мираж», основанный на культе свободы, воспеваемой ими. Отсюда и восприятие России как «страны рабов», а русских — как народа-исполина, закованного в цепи деспотизма и рабства[663].
Конечно, в разных странах Европы Россию воспринимали неодинаково. Что касается французов, то после 1815 года они, как нация, чувствовали себя униженными. Теперь именно Россия, а не Франция, как это было прежде, заняла позицию доминирующей и, в глазах европейцев, потенциально самой агрессивной державы на континенте[664], а соперничество с Россией стало представляться чуть ли не манихейской борьбой Добра со Злом.
Позиции Франции в Европе по окончании Наполеоновских войн значительно ослабли; именно на Венскую систему французы возлагали ответственность за изменившийся статус страны. Франция, потерявшая своё былое величие, утратившая лидирующее положение на континенте, не могла спокойно наблюдать за усилением позиций России. Поэтому французы вновь начинают воспринимать Российскую империю в духе презрительно-высокомерного взгляда Руссо. Этот комплекс превосходства был своеобразной компенсаторной реакцией постнаполеоновской Франции на утрату её позиций в Европе[665]. Спустя некоторое время к этому взгляду свысока добавился откровенный страх и раздражение, усиленные мощной антирусской пропагандой.
Как отмечала С. Блан, «после Французской революции, третьего раздела Речи Посполитой, героического сопротивления Кос-тюшко[666], но особенно после Русской кампании Наполеона, окончившейся для Великой армии Березиной, и триумфального вступления русских войск во главе с императором Александром в Париж, Россия больше не выглядела только как самая варварская, амбициозная и макиавеллиевская из всех великих держав. Россия воспринималась как символ, как воплощение или отрицание ряда основополагающих принципов Запада. Одни ею восхищались, другие проклинали, но все боялись, будто она держала или была призвана держать в своих руках судьбы остальной Европы и все её ценности — очень разные, впрочем, но очень ей дорогие»[667].
В число таких ценностей входила и католическая религия. Война Революции с католицизмом в постреволюционную эпоху привела к обратному эффекту, а именно резкому укреплению позиций католической церкви. Соответственно, католическая реакция в Западной Европе внесла значительный вклад в формирование негативного образа России[668].
По словам британского историка О. Файджеса, быстрый территориальный рост Российской империи и демонстрация её силы в войне с Наполеоном произвели глубокое впечатление на европейцев. Европу буквально захлестнула волна памфлетов, записок путешественников и политических трактатов, буквально кричавших о «русской угрозе». Как отмечает исследователь, основанием для появления множества сочинений, в которых развивалась тема «русской угрозы», была не только действительная или воображаемая угроза. Свою роль сыграл иррациональный страх перед «чужими» азиатами, по определению враждебными европейским свободам и цивилизации. «Эти фантастические описания сформировали стереотипный образ России как страны дикой, агрессивной и по самой природе своей захватнической, но вместе с тем достаточно хитрой и коварной, чтобы втираться в доверие и применять против Запада „невидимую силу"»[669]. В результате рост знаний о России лишь усиливал подозрения европейцев, а «русская угроза» в их глазах теперь принимала конкретные очертания и ощущалась как нечто неизбежное.
В 1815 году французский католический публицист и общественный деятель Франсуа-Мари де Фромен опубликовал памфлет «Замечания о России», в котором утверждал, что территориальная экспансия являлась неизбежным принципом Российской империи. Спустя два года работа была переиздана[670].
В 1822 году вышла книга под названием «Россия и рабство», автор которой скрыл своё имя за инициалами «M.P.D.»[671] Им был Поль Дюкре (1774–1858), в 1792 году эмигрировавший вместе с братом Франсуа в Россию. В Москве он сначала служил учителем, а потом и сам создал школу, став её директором. В 1808 году он вернулся во Францию, где его ожидала карьера чиновника. Брат, вероятно, погиб в России в 1812 году.
В своей книге Дюкре особое внимание уделяет проблеме крепостного права, хотя работа посвящена самому широкому кругу вопросов: истории страны, системе образования, торговле и производству, даже русской музыке.
В либеральном духе автор развивает популярный со времён Монтескьё тезис об отсутствии в России среднего класса и необходимости
