Путь пантеры - Елена Крюкова

А еще селедку под шубой.

Муки пшеничной в маркете не оказалось – только маисовая. Вместо селедки они купили креветки. Свеклу отыскали, майонез, мясо – ну да, его везде продают, и в Масатлане, конечно, тоже.

– Лук еще надо пожарить. Мелко покрошить и поджарить. Для фарша.

– Нет проблем.

Пришли, с порога вместе, дуэтом, заговорили, обдавая тетю Клару жаром тел, солью и йодом впитанного ветра, винным, карнавальным блеском глаз. Седая Клара радовалась гостям. Родные гости – двойной праздник. Хороший у племянницы жених! Русский, ну пусть русский. Он расскажет ей про медведей!

Варили и шелушили креветки. Майонез пах забытым березовым листом: как распаренный в бане веник. Маисовое тесто густело, липло к пальцам. Фелисидад завязала на Роме фартук. Он поднимал руки и смеялся.

– Руки вверх!

Фелисидад брала нож и шутя наставляла на Рома, будто пистолет.

– Пиф-паф!

– Сдаюсь!

– Ты мой!

– Я твой!

Тетя Клара окунала палец в салат, облизывала. Фелисидад ударяла ее по рукам. Ром натирал на терке вареную свеклу. Шампанское вытащили из холодильника, три стеклянные бомбы, они готовы были сегодня взорваться золотой пеной, счастьем.

– Сколько осталось до Нового года? А?! Ром, глухой!

Ром неловкими пальцами заворачивал беляши. Вот так делала бабушка? Да, так, и еще вот так. Он сможет. Он не ударит в грязь лицом.

Фелисидад просунула руки ему под мышки и поцеловала его в спину. Хребтом, под рубашкой, он почуял угли ее губ.

– Что?

– Ну тебя! Я сама посмотрела уже. Четыре часа!

Сковорода шипела на огне.

Елка у тети Клары, как в России – живая, колючая. Настоящая!

В честь русского гостя куплена. Где только раздобыла.

На пианино – искусственная елочка. Шары, свечи. Воздетые пальцы свеч. Грозят времени.

Новый год – это не праздник. Это напоминанье о времени: оно идет и проходит, и надо помнить его. Помнить? Зачем?

«Я помню свою первую елку. Помню. Я сидел под елкой, перебирал игрушки, и вдруг заплакал, оттого, что понял: игрушки – прошлогодние. И не вернешь. Не вернешь! Папин запах, табачный. Еще – рыбой, рыбьей чешуей от пальцев пахло. Рыбак. В кладовке хранились удочки… лески, крючки, блесны. Ловил карасей. Мамин – духи. Очень нежные, еле слышные. Запах сухого ландыша в сене… на сеновале… в деревне. Смешанный… смешно… с молочной кашей. Каша с тыквой. Пшенная. Это… мама. Только запах и остался. Только его и помню. А бабушка? Чем пахла бабушка?»

Ром шумно вдохнул, втянул носом воздух.

– Почему так дышишь?

– Как?

– Будто плакать хочешь!

Он взял себя в руки.

Потом схватил с разделочной, в муке, доски некрасиво слепленный беляш.

Масло шкворчало.

Ром положил беляш на сковороду. Она зашипела, глазок мяса в круге теста вздулся, изошел соком.

– Не хочу.

– Хочешь. Я вижу.

Обнял ее локтями, боясь тестом испачкать.

– Хотел. Уже расхотел.

Засмеялся.

– Почему хотел?! Быстро говори!

Стукнула его по плечу.

«Она у меня вспыльчивая».

– Вспомнил себя. Как ребенком под елкой сидел. И грустил.

– О-о! У меня тоже такое было! Ты тогда плакал? Над тем, что время прошло? И не вернешь?!

– Да. Как ты догадалась?

– Догадалась! И я тоже! И у меня так!

Руки сами клали на сковороду беляши. Они все были разные: красивые и некрасивые, аккуратные и ляпушки, сиротки и цари. Как люди. Как дети.

– Мы встретим Новый год и пойдем на океан.

– Да. Пойдем на океан.

– Я хочу танцевать! Слышишь!

– Я тоже.

Она поцеловала его, он стоял с поднятыми руками у бормочущей сковороды.

После поцелуя оба помолчали, целуясь глазами. Потом Ром сказал тихо, отвечая на молчание Фелисидад:

Океан танцевал всеми волнами румбу. А может, сальсу. Океан мотался за прибрежными пальмами – совсем рядом, протяни руку. Сливался цветом с небом. Темнота, синяя, густая, страшная, по ней взад-вперед ходит пламя – катера плывут вдоль берега, люди размахивают китайскими фонариками, бенгальскими огнями и просто фонарями. В руках живой огонь. Парень в черном трико подбрасывает в воздух два факела, ловит. С катеров плывет, с моря на сушу, музыка. Бриз музыки, ночной бриз. Сколько денег заплачено за веселье? В новогоднюю ночь не считают! Двери ресторанов и кафе раскрыты – заходи и, если нечем заплатить, танцуй смело, никто не выгонит. А то и накормят даром, и дармового вина попьешь. Подарки! Новый год!

Надо загадать желание и написать на бумажке, а когда пробьют куранты – записку сжечь на свече.

Они проводили старый год с тетей Кларой. Седая Клара, остро оскалившись железной расческой редких зубов, выпила залпом бокал ледяного шампанского, махнула рукой просмоленной мумии, птичьей старой лапкой, и пошла спать: вы тут сами веселитесь, что хотите делайте! Я устала, кости старые устали; с Новым годом! Фелисидад прокралась в спальню, к Клариной кровати, положила ей в разношенную туфлю духи и кастаньеты.

– А кастаньеты зачем! – спросил Ром.

– Она раньше танцевала хорошо. Отлично, – сказала Фелисидад. И больше ничего не сказала. Ром понял: в память юности.

А не больно держать в руках память, прищелкивать деревянными костями? Костяшки времени. Щелк, щелк. Ногу вперед, корпус назад. Откинься в жестких руках, мучача, коснись затылком грязного пола, пыльной земли.

Океан еще приблизился, придвинул синюю гигантскую мокрую щеку. По лицу земли течет вода. Слишком много людей на улице. Он-то думал – все дома сидят, у елок и кушаний! Нет, этот народ хочет воли, звезды глотать жадным ртом.

По глазам ударило. Желтизна, красное! Юбки взвились. Жар огня. Опять факелы! И пожара не боятся. И волосы не боятся подпалить.

К океану бежала белая, в черных сажевых пятнах, тощая собака, лаяла радостно.

– Что это, Фели?

Зажмурился – так слепили людские вихри.

– Это? Карнавал!

Схватила его за руку, потащила прямо туда, в толпу. Толпа дымилась, шевелилась, вспыхивала. Тянулась огненным драконьим хвостом с асфальта – на песчаный берег, по берегу – к воде. По черной синеве разбегались розовые, серебряные, алые дорожки. На катерах гремели оркестры марьячис.

Ром вытер потные ладони о цветастые шорты. Фелисидад взяла юбку двумя пальцами и приподняла ее, и сделала ногами перебор, будто б не ноги были у нее, а тоже огромные пальцы, и перебирали в воздухе невидимые струны огромной, как выгнутый под звездами берег, гитары.

– Ром! Танцуй!

– Да!

Густота и синь. В синеве – вспышки. Звезды или фонари? Террасы кафе – внутренности белых раковин. Океан шумит. Он слишком близко. Близко смерть; близко счастье. «Неужели мы все умрем…» – думает Ром. «Мы никогда не умрем», – думает Фелисидад. Их мысли сталкиваются, переплетаются, обнимаются. Потом отрываются от них, улетают, исчезают. Они оба пустые, полые, как две высохшие тыквы, две гудящие раковины; их ноги живут отдельной от них жизнью – ритм, ритм, еще раз ритм. В начале был ритм. И больше ничего.

Ритм, ритм. Колыханье ветров. Пальмы гнет ветер. Огни мелькают и сшибаются, и плывут, и это корабли. Тела людей плывут в ночь, живые корабли смеются и страдают. Цветные перья на черноволосой голове: древний вождь явился и пляшет в круге света. Фелисидад уже не девушка, она черная пантера, и лапы мягкие, и рык вкрадчивый. Прыгает! Зажмуриться, произнести заклятие. Забыты слова! Вечность не для слов. Только для чувств.