Заре навстречу - Вадим Кожевников

Черная, как вороний пух, липкая копоть кружилась в воздухе. Едко и кисло пахло еще сернистым газом.

Оттого, что окна заткнули тюфяками, угрюмая темень стояла и днем. Тихо было в огромном здании. Никто больше не ломился в двери, никто не приходил уговаривать, и у всех возникло тоскливое ощущение заброшенности тревожное чувство, что, может быть, в их бунте уже нет никакой необходимости и отсиживаются они здесь зря.

Даже Рогожин не мог скрывать больше своего беспокойства. Он часами стоял у окна, закутавшись в одеяло, и глядел, отодвинув немного тюфяк, на пустынную Сенную площадь, пытаясь отгадать, что происходит в городе.

Но стрельба больше не доносилась. Густо падал шерстистый снег, и в мягком шелесте его томительно и скучно мерцали вспученные от снегопада крыши окраинных лачуг.

Иоська, сидя на корточках у печки, протягивая к огню тощие длинные руки, говорил печально, нараспев:

— Вы думаете, нас, сирот, жалеют? Нет, стыдятся.

Если бы, скажем, у нас родители законно поумирали от болезни, так это ничего, но их же поубивали пли затолкали в тюрьму. А мы живы. Спросят: мальчик, где твой папа? Где? Убили по голове палкой. За что? А за что коспачевских стреляли? Мы же чистый срам для людей.

Поэтому нас всех и позашграли сюда. И не постыдятся снова куда-нибудь запихать. Почему нас сейчас не трогают? Стесняются. Публично драться с сиротами — это же скандал! Потом тихохонько спровадят в экономии и будут из нас делать дармовых батраков.

— Ну что ты ноешь? — раздраженно прикрикнул Гололобов. — И без тебя кисло.

— Я не ною, я рассуждаю, — спокойно сказал Иоська.

Гололобов заявил:

— Сложить тюфяки в кучу, зажечь — и на все четыре стороны.

— Нет, — сказал Рогожин, — так нельзя.

— Боишься?

— Сбрендил?

— Ты своего отца чтишь? — спросил сурово Рогожин. — А когда по всему городу объявят: мол, видали, отцы их против власти шли, а эти дом зажгли, казенное имущество ограбили! Хорошо это будет?

— Мы с пустыми руками уйдем.

— А чем докажешь, когда все погорит?

— Больше я здесь тухнуть не согласный.

— Верно! Тикать надо.

— Поедим как следует и айда! — радостно предложил Стрепухов.

— Может, кому чего-нибудь прихватить дозволите, на первое время разжиться, — жалобно попросил Чумичка.

— Разбирай завал у дверей, хватит.

Рогожин подошел к печке, пошарил в ней кочергой.

— Пока артельно не решим, — спокойно сказал он, — никто вниз не сунется. — И он встал у дверей; потом, оглянувшись через плечо на Тиму, сидящего на дровах и закутавшегося с головой в одеяло, спросил тихо: — А ты, Сапожков, хочешь домой?

— Хочу, — печально сказал Тима.

— А дом у тебя есть?

— Не знаю.

— Не знаешь, а хочешь, как же так?

— У меня в городе знакомые есть.

— Приютят?

— Не знаю.

— Вот и все не знают, куда деваться.

— Так что же, на поклон к воспитателям идти? Ты в какую сторону гнешь, Володька? — гневно воскликнул Тумба.

— Если б лето было, я бы разговора не поднимал, — осадил его Рогожин. Намерзнутся, скитавшись, а потом поодиночке обратно, вот чего будет.

— А если своей артелью где-нибудь до весны продержаться? — спросил Гололобов.

— Вот я об этом и думаю, — сказал Рогожин. — Может, на Косначевку податься, там ребята на сортировке угля работают.

— Далеко не дойдем по зимней дороге, замерзнем.

— Заберем из вещевой кладовки одежу. Если побольше натянуть на себя и харчей прихватить, дотопаем.

— Правильно, Володька.

— А кто не хочет, тот сам по себе.

— Копапку для жилья сделаем, там все в копанках живут.

— А если спросят, откуда мы?

— Скажем, по назначению присланы. Мол, часть в экономию, а часть сюда.

— А они город запросят.

— А чего пм запрашивать? От дармовых рабочих кто отказывается?

— А если там бастуют?

— А тут мы припремся.

— Тогда вот: пусть завтра с утра Тумба по городу походит, может, выведает чего. Вернется — решим.

— Лучше ты, Володька, ступай, ты головастее.

— Мне нельзя, я с вамп.

Но когда утром откидали от дверей дрова, оказалось, что дверь снаружи заперта на засов. Кинулись в слесарную за инструментом — весь инструмент воспитатели увезли. Пробовали выбить в окне решетку поленьями, но решетки были крепко вмурованы в толстые каменные стены.

Вылезли через чердак на крышу. Рогожин попробовал спуститься вниз по водосточному желобу, но проржавленная труба сломалась, и его с трудом втащили обратно.

Подавленные, растерянные, ребята бродили по пустым помещениям приюта.

— Ладно, — сказал Рогожин. — Видно, без пожара нам не обойтись. Придется подпалить дверь, а подгоревшие доски отобьем поленьями. Но жечь буду я с Тумбой, чтобы аккуратно получилось, без большого пожара.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Рогожин и Тумба сложили у порога кучкой щепки и зажгли их. Все ребята стояли на лестнице и смотрели, как разгорается этот костерчик. Вдруг, когда пламя стало лизать дверные доски, кто-то со двора забарабанил по двери и крикнул:

— Эй, открывай!

Это было так неожиданно, так весело и по-свойскп приказано, что Рогожин и Тумба стали затаптывать горящие щепки. Но потом, засомневавшись, начали быстро заваливать выход дровами, и все в страхе помогали им. Поленья гулко бухали о двери. И что там во дворе кричали, не было слышно.

Забив снова весь коридор дровами, ребята кинулись вверх и прильнули к окнам. Но из окон не было видно, кто стоит внизу.

Но вот от стены дома отошел невидимый до этого человек. Остановился посреди двора и, приложив сложенные ладони ко рту, крикнул:

— Вы что, гольтепа, ошалели взаперти, что ли? Открой, говорят.

На голове человека была папаха из всклокоченного волчьего меха. На плече висела винтовка, а из рваного под мышками полушубка вылезала клочьями овчина.

Потом к нему подошел другой человек — квадратный, плечистый, в черном бушлате, перепоясанном солдатским ремнем, а на ремне, как малепькпй окорок, коричневая кобура пистолета. Этот человек также поднял голову к зарешеченным окнам и гулким басом спросил сердито:

— Вам еще кланяться нужно, что ли?

— Вы кто будете? — крикнул Рогожин.

— Ревком! — мощным голосом произнес человек.

— Попался, не подловишь! — ехидно завопил Гололобов, — Кто оттуда, тот на всю улицу орать об этом не будет.

— А почему? — раскатисто спросил человек. — Почему нам не орать, когда мы теперь власть? И можем вам ухи еще оттрепать за сопротивление революционной власти.

— Поори, поори шибче! — крикнул Тумба. — Услышит кто, похлебаешь в тюрьме баланды.

— Вы, может, прятаться к нам прибежали? — озабоченно спросил Рогожин.

— Ну, пусть прятаться, — согласился человек.

— Тогда так и говори! — крикнул обрадоваыно Тумба. — Только снаружи запор отбейте, мы вас к себе пустим, пожалуйста.

— Отбили, — сказал человек.

Ребята, толкаясь, сбежали вниз и быстро разбросали дрова. Но Тумба все-таки предупредил:

— По кругляку возьмите на всякий случай, если обман, их двое, справимся.

Дверь открылась, и Тима сразу узнал: квадратный — ото Капелюхин, а в рваном под мышками полушубке — пимокат Якушкин. Тима радостно закричал:

— Ребята, я их знаю! Они настоящие!

Капелюхин, нахмурившись, оглядел Тиму, потом сказал, сощурив глаза:

— Ведь Сапожков, а?

— Где мама, вы знаете?

— Вот видали его? — насмешливо спросил Капелюхин. — Сразу — где мама, а еще герой… Варвара Николаевна терзалась, терзалась да в нарушение приказа комитета стала бегать по городу как оглашенная, сынка искать. Ну, контрразведка ее и прихватила.

— Она в тюрьме?

— Сейчас в тюрьме одни мыши остались, — гордо заявил Капелюхин. — Всех освободили в один момент.

Представим тебя мамаше, не беспокойся.

Расхаживая по приюту, Капелюхин крутил головой и говорил укоризненно:

— Ну и запакостили вы, ребята, помещение, ай-яй-яй.

Старший-то у вас был?

— Я, — сказал Рогожин и смущенно потупил глаза.

— Что ж ты революционной дисциплины внушить им не мог! Куда ни ступи кожура картошки. Сахар на полу рассыпан. Казенные матрацы пожгли. Стекла на сколько рублей поколотили. Разве так неаккуратно бунтовать следует?

— Мы это не от озорства, — тихо сказал Рогожин.

— Ну там с чего, после расскажете, а сейчас давай сядем и подумаем, куда вас девать теперь. На сем месте оставлять нельзя — скотный двор.

— Дяденька, а вы нас отпустить насовсем можете? — кротко спросил Сухов.

— Это куда же?

— А так, кто куда.

Капелюхпн задумался, потом заявил решительно:

— Нет, не пойдет. Надо вас к новой жизни пристроить основательно.