Правило четырех - Йен Колдуэлл

Кэти не выказывает удивления. За ее следующими словами угадывается молчание, и я понимаю, что она близка к заключению.

— Мне казалось, ты закончил с его диссертацией.

— Так оно и есть.

— Надеюсь, Том, ты не думаешь, что я стану смотреть, как все повторяется снова. В прошлый раз мы не разговаривали несколько недель. — Она неловко вздыхает. — Я заслуживаю лучшего.

Надо спорить, защищаться, занять оборонительную позицию и стоять на своем. Аргументы рвутся наружу, подталкиваемые чувством самосохранения, но Кэти останавливает меня:

— Не надо. Я хочу, чтобы ты все обдумал.

Могла бы и не говорить. Она отводит руку, оставляя фотографии мне. В ушах звенит. Молчание, как обиженная собачонка, всегда занимает ее сторону.

Выбор сделан, хочу сказать я. Мне не надо ничего обдумывать. Все просто: я люблю тебя больше, чем книгу.

Но я молчу. Проблема не в том, чтобы дать правильный ответ. Проблема в том, чтобы доказать: дважды споткнувшись, я все же могу найти верный путь. Двенадцать часов назад я пропустил день рождения Кэти. Из-за «Гипнеротомахии». Сейчас все мои обещания прозвучали бы неубедительно.

— Ладно.

Кэти подносит руку ко рту и уже собирается укусить ноготь, но вовремя спохватывается.

— Мне надо работать. — Она дотрагивается до моих пальцев. — Поговорим вечером.

Я смотрю на ее ноготь и жалею о том, что не могу внушить ей побольше уверенности.

Кэти подает мне куртку, и мы выходим из фотолаборатории.

— Времени мало, сейчас придут старшие ребята, а у меня еще проявлены не все пленки, — говорит она, обращаясь скорее к Сэм, чем ко мне. — Ты меня только отвлекаешь.

Уловка пропадает зря. Сэм ничего не слышит, и не видит, ее пальцы летают над клавиатурой.

У двери Кэти останавливается и вроде бы собирается что-то сказать, но не решается. Вместо этого она наклоняется и целует меня в щеку, как целовала в первые дни знакомства, благодаря за компанию на пробежке. Потом закрывает дверь.

ГЛАВА 18

«Любовь побеждает все».

В седьмом классе, приехав с родителями в Нью-Йорк, я купил серебряный браслет с такой надписью в небольшом сувенирном киоске. Браслет предназначался девушке по имени Дженни Харлоу и верно отражал, по моему мнению, портрет молодого человека ее мечты: космополита с манхэттенской родословной, романтичного, с душой поэта и вообще классного парня. На Валентинов день я положил браслет в шкафчик Дженни; после чего оставалось только ждать реакции: у меня не было ни малейших сомнений в том, что она поймет, кто его оставил.

Оказалось, что романтичных космополитов и вообще классных парней хватает и без меня. Восьмиклассник Джулиус Мерфи обладал всеми необходимыми качествами и, по-видимому, чем-то еще, потому что именно его Дженни Харлоу одарила поцелуем в конце дня. Я же остался ни с чем, если не считать смутного подозрения, что поездка с семьей в Нью-Йорк прошла впустую.

Печальный этот случай, как и многие ему подобные, имел в основе своей недоразумение. Лишь много позже мне пришло в голову, что изготовлен браслет был вовсе не в Нью-Йорке и скорее всего не из серебра. Но в тот памятный вечер Валентинова дня отец объяснил, что девиз, казавшийся столь поэтичным Джулиусу, Дженни и мне, на самом деле далеко не романтичен.

— В том, что у тебя сложилось неверное представление, виноват, очевидно, Чосер, — со снисходительно-покровительственной улыбкой начал он.

Я почувствовал, что разговор будет из категории тех, которые он вел со мной несколько лет назад, рассказывая про детей и аистов: благие намерения совершенно не сочетались со знаниями, приобретенными в школе.

За вступлением последовало длинное объяснение с упоминанием десятой эклоги Вергилия и omnia vincit amor, с отступлениями по поводу ситонийских снегов и эфиопских овечек. Все это время мои мысли кружились вокруг гораздо более значимой темы: почему Дженни Харлоу не увидела во мне романтика, и что подвигло меня так бездарно потратить двенадцать долларов. В конце концов я пришел к выводу, что всепобеждающая любовь, должно быть, еще просто не встретилась с Джулиусом Мерфи.

Но мой отец, человек по-своему мудрый, увидев, что не может достучаться, открыл книгу и показал картинку, чем сразу привлек мое внимание.

— Автор этой гравюры, Агостино Карраччи[44], назвал ее «Любовь побеждает все». Что ты видишь?

На правой стороне рисунка были изображены две обнаженные женщины. На левой — маленький мальчик, избивающий куда более сильного сатира.

— Не знаю, — ответил я, не уверенный в том, из чего именно мне предстоит извлечь урок.

Отец указал на мальчика:

— Это — Любовь.

Он дал мне время переварить услышанное.

— Она никогда не будет на твоей стороне. Ты сражаешься с ней, но она слишком сильна. Как бы мы ни страдали, говорит Вергилий, наши страдания никогда не тронут ее.

Не знаю, правильно ли я понял урок, который пытался преподать отец. Наверное, я извлек из него самое простое: стараясь завоевать чувства Дженни Харлоу, я схватился с самой Любовью, одолеть которую с помощью дешевого браслета нечего было и мечтать. Но уже тогда мне стало ясно, что Дженни и Джулиус взяты отцом лишь для наглядности. В действительности он хотел поделиться с сыном собственной, приобретенной тяжелым опытом мудростью, которая, как ему хотелось надеяться, будет воспринята мной на том жизненном этапе, когда ставки еще невелики. Мать предупреждала меня об опасности неверно направленной любви, имея в виду роман мужа с «Гипнеротомахией», и вот теперь отец предлагал свои объяснения, замаскировав их цитатами из Вергилия и Чосера. Он хорошо понимал чувства жены и даже соглашался с ее критикой, но ничего не мог поделать с собой, ничего не мог противопоставить силе Любви, которая побеждает все.

Кто из них был прав? Вопрос так и остался без ответа. По-моему, мир — это Дженни Харлоу, а мы все — рыбаки, рассказывающие друг другу о рыбине, которую зацепили, но не смогли вытащить. Но и по сей день я не уверен, что знаю, как чосеровская настоятельница интерпретировала Вергилия или как сам Вергилий интерпретировал любовь. Все, что осталось от того урока, — картинка, точнее, та ее часть, о которой отец не сказал ни слова и на которой изображены две обнаженные женщины, наблюдающие за тем, как мальчик-Любовь избивает сатира. Меня всегда занимал вопрос: почему Карраччи вообще поместил на гравюру двух женщин, когда вполне хватило бы и одной? Размышляя над загадкой, я извлек из рассказанной отцом истории такую мораль: в геометрии любви все — треугольник. Для каждых Тома и Дженни найдется какой-нибудь Джулиус; для каждых Кэти и Тома — Франческо Колонна. Язык желания раздвоен: целуешь двоих, но любишь одну. Любовь проводит между нами линии, как астроном, соединяющий в созвездие звезды, отстоящие друг от друга на миллионы световых лет, — то, что получается в результате, не имеет под собой никакого реального фундамента. Основание каждого треугольника становится стороной другого, пока крыша реальности не превращается в мозаику любовных связей. Все вместе они образуют ячеистую структуру, за которой стоит Любовь. Любовь и есть тот единственный идеальный рыбак, в сеть которого идет вся рыба. Его единственное удовольствие — сидеть в таверне жизни, вечным мальчиком среди мужчин, и надеяться, что когда-нибудь и он сможет рассказать историю о непойманной рыбине.

По слухам, у Кэти появился кто-то другой. Меня сменил третьекурсник по имени Дональд Морган, жилистый и высокий, как башня, парень, носивший блейзер там, где хватило бы и простой рубашки, и уже примерявший на себя роль преемника Джила на посту председателя «Плюща». Я столкнулся с новоиспеченной парочкой однажды поздним февральским вечером в кафе «Маленький мир», том самом, где тремя годами раньше встретил Пола. Дональд успел произнести пару ничего не значащих любезностей, после чего, поняв, что я не являюсь членом клуба и ему не стоит рассчитывать на мой голос при выборах, потерял ко мне интерес и повел Кэти к поджидавшей на улице старой «шелби-кобра».

Мотор включился только с третьей попытки, но хотел ли он поиграть на моих нервах или просто ждал, пока освободится дорога, я так и не понял. Я лишь заметил, что Кэти ни разу не посмотрела в мою сторону, даже когда они уже тронулись с места. Еще хуже было то, что она игнорировала меня скорее из злости, чем из чувства неловкости, как будто в том, что мы дошли до такого состояния, виноват был только я. Подогреваемое оскорбленной гордостью возмущение кипело еще долго, пока я не пришел к выводу, что делать нечего и остается только смириться с поражением. Пусть берет себе этого Дональда Моргана. Пусть тешится с ним в «Плюще».

Конечно, Кэти права. Вина целиком лежала на мне. Я уже несколько недель бился над четвертой загадкой — «Что общего у слепого жука, ночной совы и орла с загнутым клювом?» — и чувствовал, что исчерпал запас удачи. В мире Ренессанса с животными было связано немало каверз. В том же году, когда Карраччи создал гравюру «Omnia vincit amor», итальянский профессор Улисс Альдрованди опубликовал первый из четырнадцати томов по естественной истории. Приводя примеры в пользу предложенной им системы классификации, Альдрованди, в частности, отвел всего две страницы описанию пород кур, но зато добавил к ним еще триста страниц, посвященных «куриной» мифологии, кулинарным рецептам и даже косметическим средствам, основой которых служили эти птицы.