Социология - Владислав Бачинин

Несмотря на героизм, авантюризм, дерзновенность, отвагу, шекспировский герой не обладает достаточной прочностью внутренних духовных структур. Отпрянув от Бога, он утрачивает возможность черпать нравственные силы в мире абсолютных ценностей. Для него, оставшегося в состоянии метафизического одиночества, столкновения с неодолимой мощью внешних обстоятельств обнаруживают хрупкость, ломкость, фактическую беззащитность его внутреннего «я», обрекают его на катастрофический надлом. Так происходит с Тимоном Афинским. Еще вчера безмерно щедрый и всеми обожаемый, он сегодня – разоренный должник и бедняк, от которого все отвернулись. Его «я», не имеющее собственных, внутренних источников духовной силы, претерпевает мучительную метаморфозу: человеколюбец превращается в мизантропа, желающего гибели всему человеческому роду, жаждущего воцарения хаоса: «Пусть правда, / Мир, благочестье, страх перед грехом, / Религия, законы, справедливость, / Очаг домашний, уваженье к ближним, / Приличья, просвещение, родство, / Обычаи, торговля превратятся / В свою прямую противоположность! / Пусть воцарится хаос!» («Тимон Афинский»).

Часто монологи шекспировских героев звучат как плач по ренессансной антроподицее, как мучительное признание крушения возрожденческого антропоцентризма. Смотрясь в зеркало рефлексии, они видят в нем уже образ не титана, а всего лишь жалкой «злой обезьяны»: «Но человек, / Но гордый человек, что облечен / Минутным, кратковременным величьем / И так в себе уверен, что не помнит, / Что хрупок, как стекло, – он перед небом / Кривляется, как злая обезьяна, / И так, что плачут ангелы над ним» («Мера за меру»). Глубоко прав окажется Достоевский, который, сопоставляя античную и ренессансную драму, скажет: «Древняя трагедия – богослужение, а Шекспир – отчаяние». (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 25. С. 160). Русский писатель точно обозначил то состояние, которое двигало Шекспиром на пути его восхождения от развенчавшей себя антроподицеи к теодицее.

Метафизика социального зла

Социокультурная маргинальность философских воззрений Шекспира, соединивших ренессансные и барочные мотивы, сообщает двойственность его пониманию природы зла. У зла, в атмосферу которого погружены его герои, существует, кроме метафизического источника, еще и земной, посюсторонний, имеющий антропогенную природу. Не дьявол принуждает многих из них к злодеяниям; а в самих себе они несут готовность к преступлениям. Невзирая на Бога, уже не способного удерживать их, они готовы творить зло по собственной инициативе, делая это вдохновенно, изощренно, тем самым обнаруживая перед изумленным миром высшую степень одичания своей души. Таков Яго, чье сознание не ведает морально-правовых препятствий, чей хладнокровный рационализм постоянно позволяет ему находить кратчайшие пути к поставленным низменным целям.

Шекспир вскрывает несколько разновидностей оснований творимого людьми зла – метафизические («Макбет»), социально-исторические («Король Генрих VI») и антропологические («Ричард III»). Но большей частью в генеалогии каждого конкретного преступления, совершаемого кем-либо из его героев, участвуют все три детерминанты. Это сообщает картине изображаемого политического, уголовного или нравственного преступления многомерность, неоднозначность, противоречивость, а с ними и высшую правдивость, когда «сквозь реальное проступает реальнейшее». В том понимании зла, которое демонстрирует Шекспир, нет и намека на ренессансный оптимизм, напротив, звучат мотивы его глубокой удрученности состоянием мира, погруженного в зло. Свидетельством тому служит 66-й сонет: «Измучась всем, я умереть хочу. / Тоска смотреть, как мается бедняк, / И как шутя живется богачу, / И доверять, и попадать впросак, / И наблюдать, как пакость лезет в свет, / И честь девичья катится ко дну, / И знать, что ходу совершенствам нет, / И видеть мощь у немощи в плену, / И вспоминать, что мысли заткнут рот, / И разум сносит глупости хулу, / И прямодушье простотой слывет, / И доброта прислуживает злу. / Измучен всем, не стал бы жить и дня, / Да другу трудно будет без меня». В атмосфере отсутствия надежд на возможность изменить что-либо становится естественным трагическое чувство бессилия перед всевластием зла.

В трагедии «Тит Андроник», жестокой как древний миф, Шекспир изображает устрашающую картину человеческих взаимоотношений, в которых нет и намека на цивилизованность, а царят зверство, дикость, каннибализм. Главный герой Тит Андроник, желая отомстить сыновьям римской императрицы Таморы, изнасиловавшим его дочь, отрубившим ей руки и отрезавшим язык, восклицает: «Так вот, я в порошок сотру вам кости, / Из них и крови тесто приготовлю. / Из теста сделаю два пирога – / Два гроба для голов презренных ваших, / И вашу мать, бессовестную шлюху, / На славу угощу: пусть, как земля, / Она пожрет свое же порожденье» («Тит Андроник»). В этой кровавой трагедии шекспироведы насчитали 14 убийств, 34 трупа, 3 отрубленные руки и 1 отрезанный язык. Созданная еще сравнительно молодым, тридцатилетним драматургом, эта драма с нагромождениями совершаемых людьми преступлений изображает мир как царство абсолютного, беспросветного зла. Впоследствии, уже в пору высшей творческой зрелости, Шекспир отойдет от столь однозначной трактовки сущего.

Онтология социального порядка

Ренессансно-барочная эпоха имела переходный характер и несла в себе все признаки тотальной аномии с падением нравов, разгулом преступности, отсутствием каких-либо внешних препятствий для проявления человеческого злонравия. На этом фоне становилась очевидной социальная ценность порядка, права, законов как необходимых составных частей единого миропорядка. В драме «Троил и Крессида» Улисс (Одиссей) говорит об этом с необычайной выразительностью: «О, стоит лишь нарушить сей порядок, / Основу и опору бытия, – / Смятение, как страшная болезнь, / Охватит все, и все пойдет вразброд, / Утратит смысл и веру. Как могли бы, / Закон соподчиненья презирая, / Существовать науки и ремесла, / И мирная торговля дальних стран, / И честный труд, и право первородства, / И скипетры, и лавры, и короны. / Забыв почтенье, мы ослабим струны – / И сразу дисгармония возникнет. / Давно бы тяжко дышащие волны / Пожрали сушу, если б только сила / Давала право власти; грубый сын / Отца убил бы, не стыдясь нимало; / Понятия вины и правоты – / Извечная забота правосудья – / Исчезли бы, и потеряли имя, / И все свелось бы только к грубой силе, / А сила – к прихоти, а прихоть – волчьей, / Звериной алчности, что пожирает / В союзе с силой все, что есть вокруг, / И пожирает самое себя».

Эти строки можно рассматривать как поэтическую вариацию на тему «Проповеди о послушании», опубликованной в Англии в 1547 г., в которой говорилось: «Ибо где нет надлежащего порядка, там господствует всеобщее злоупотребление, животное начало, гнусность, грех и вавилонское столпотворение. Уничтожьте королей, принцев, правителей, магистратов, судей и им подобные чины божественного порядка, и никто не сможет появиться на большой дороге и не быть ограбленным, ни один человек не сможет мирно спать в своем доме и своей кровати и не быть убитым. Никто не сбережет в спокойствии своей жены и детей и владений; все вещи станут общими, вслед за чем необходимо последуют всякое зло, полное уничтожение души и тела, всех благ и государства».

В мире должен править иерархический «закон соподчинения». Социальный порядок является составной частью единого миропорядка, а монархия – наиболее естественной формой правления, соответствующей устоям мироздания. Монарх – это центр, который сплачивает общество в единое целое; от него исходят все благие предписания, которым должна подчиняться жизнь государства.

Сознавая ценность порядка, права и его законов, Шекспир вместе с тем показывает уязвимость их устоев, их зависимость от конкретных человеческих индивидов, от уровня развитости их интеллекта, морального и правового сознания, от степени изворотливости их мышления, способного уходить из-под контроля правовой нормативности. В драме «Венецианский купец» ростовщих Шейлок дает купцу Антонио деньги в долг под залог в виде фунта мяса с живого тела купца. Незадачливый торговец разоряется и не может расплатиться, а озлобленный купец требует расплаты. В сложившейся ситуации даже сам дож Венеции не имеет возможности спасти Антонио, поскольку никто не может нарушать законы республики. Купца спасает от смерти его подруга, адвокат Порция, которая заявляет кредитору: «Твой вексель не дает ни капли крови; / Слова точны и ясны в нем: фунт мяса. / Бери ж свой долг, бери же свой фунт мяса; / Но, вырезая, если ты прольешь / Одну хоть каплю христианской крови, / Твое добро и земли по закону / К республике отходят».

Здесь сила человеческого интеллекта оборачивается спасением для главного героя, но она же в равной степени может рождать аргументы, оправдывающие злодеяния. Мастерски изображенная юридическая коллизия производит двойственное впечатление и свидетельствует о зыбкости, уязвимости, ненадежности юридических законов, создаваемых людьми, которые сами их устанавливают и сами же, при известной изворотливости ума, легко их обходят, а при наличии своевольной дерзости, грубо нарушают.