Знак неравенства - Наталия Терентьева

— Модная щетка какая у вас, — засмеялась Алена.

— А!.. — Тетя Шура махнула рукой. — Купил завхоз… блажь одна… Тряпкой оно быстрее да чище. Так что, говоришь, богатый, дед-то твой хромой?

— Тетя Шура… Ну, он вовсе не дед… Просто пожилой… композитор… А можно я попробую… щеткой вашей?

— Ой, дите… Ну, пробуй, на здоровье, вот так вот отжимается, видишь? Композитор, говоришь… А для тебя напишет песню?

— Не знаю… Я об этом не думала. Мне он не очень нравится… А он, кажется, в меня влюбился…

— А че ж в тебя не влюбиться, в молодую? Тем более если из самого песок сыплется… Погреться да потереться… Вроде как и сам молодым стал по новой… Сама только в старуху не превратись с ним. Знаешь, как молодые быстро старятся, со стариками-то под одним одеялом… Ой… Я-то знаю… Ну, хватит, наигралась, давай щетку, а то мне еще четыре класса мыть…

— А давайте я вам помогу?

Пожилая женщина внимательно взглянула на Алену:

— Чего ты? Домой идти не хочешь, что ли, а? К мамке? Или к нему, к композитору?

— К композитору…

— Ну, пойдем… Стулья перевернешь мне да доски протрешь, если за ручки свои не боишься.

— Да я же пишу мелом весь урок… Теть Шур, а где вы раньше работали?

Женщина краем руки поправила повязку из платка, стягивающую плохо прокрашенные волосы.

— «Тетя Шура!..» — вздохнула она. — А меня, кстати, Александрой Ивановной зовут… Ладно, что уж теперь… Где работала, говоришь? А нигде не работала. Вышла замуж очень удачно, в двадцать три года. За военного, штабного, москвича. Да и просидела дома с ним. Он старше меня был на… Твой на сколько старше?

— Не знаю, не считала. То есть я не знаю точно, сколько ему лет… может, пятьдесят семь, может… шестьдесят с чем-то.

— А может, и семьдесят, да? — засмеялась тетя Шура. — А мой был старше на тридцать два года. Жену похоронил и меня тут же приглядел — в очереди, в овощном. Я, дура, все тогда худела, хотела быть как ты вот. Не понимала, в чем красота наша, бабья… Вот я за свеклой да за капустой и стояла. Время такое было — все две копейки стоило, да за всем постоять надо было… А он сзади так подошел поближе и говорит: «Какие у вас волосы, девушка! Как у богини…» Представляешь? А у меня и правда волосы были — расчесать не могла… Так он поговорил-поговорил мне еще, да и замуж позвал, недели не прошло. Детей завести хотели, уж как старались… Да видно, семя у него уже подсохло, у моего штабиста… Вот старались-пыжились, а потом и старалка у него повисла тряпочкой… А бросить все жалко было. Думала все — вот помрет, так я еще и деток себе нарожаю, и с молодым поживу… А как помер — оглянулась, смотрю, а мне самой уже сорок с гаком. Я туда-сюда… А мужики все рожи воротят, на вертлявых смотрят, на молодых, вроде тебя, да и помоложе… Ты уж тоже, я смотрю, годками-то взгрустнула, а? Тридцать-то справила?

— Справила, — улыбнувшись, вздохнула Алена.

— Да, вот я и говорю. Ну, квартиру-то он мне оставил, а что с нее, с этой квартиры? Платить только за нее. Детки его начали напирать, а детки-то постарше меня… Это отдай им, то отдай… Хотя отдавать-то особо и нечего было… и пенсия после него — шиш. Я решила: ну что ж, работать надо идти. Никогда не работала в жизни. Пошла, постояла в магазине, ветчинку порезала, растолстела… Каши в обед наварят, потом обрезками колбаски заешь да сосисочками сырыми… Да еще и сумки шмонают, после работы, не унесла ли домой сарделек… А я на эти сардельки и смотреть уже не могла, через два месяца… Нет, думаю, не по мне работка эта… Посидела вахтершей в Доме пионеров бывшем, сейчас Дом творчества, что ли, называется, так чуть не чокнулась… Детки стали сниться, мои, незачатые, — все во сне как маленькие старички бегали, на подполковника моего похожие… Потом сюда пришла, думала — до лета, до дачи хотя бы прожить, да и задержалась. Здесь чисто, деток я и не вижу, то рано утром уберусь, то вечером, а вы, училки, такие вежливые, худые все, аккуратные… Обувь отряхаете… В туалетах — чисто, ни шприцов, ни окурков даже… Так что вот так. Ты смотри, думай, что со стариком делать-то будешь, когда кровь взыграет… А у девушек знаешь как к сорока годам-то кровь бурлит… Ой… Так было невмочь иногда, не расскажешь, без нормального-то мужика… А мой-то все — «Сашуня» да «Сашуня»… Такими глазами смотрел, когда помирать собрался, как будто меня с собой взять хотел… Но конечно, с ним надежно, со старым. Если еще моложе не найдет. Твой-то не такой? Жениться-то хочет?

— Хочет… — Алена отвела глаза. Вот и поговорила. Все хотела ведь новостями с кем-нибудь поделиться. Услышать, что скажут ей близкие и родные. Вот тетя Шура и сказала…

Ближе к вечеру, когда она пришла к Эммануилу, из его кабинета раздавалась музыка. Молчаливая сумрачная домработница взглянула на Алену и отвернулась, ничего не сказав. Она убирала в квартире, двери во все комнаты были открыты, и Алена прошлась по дому, заглядывая в комнаты. Странно, зачем Эммануилу так много места? Квартира, очевидно, была соединена из двух соседних. Алена увидела еще один рояль, старинную мебель, прикрытую чехлами, нераспакованные ящики с аппаратурой.

Она не знала, стоит ли звонить или стучаться к Эммануилу. Подойдя к его кабинету, она услышала, как он негромко разговаривает с кем-то по-немецки и смеется. Алена постояла несколько секунд и отошла. Через некоторое время он сам позвонил ей на мобильный:

— Детка, ты не скучаешь?

— Нет, я сходила на уроки…

— Двоек не получила? — Эммануил засмеялся. — Ты меня прости, я пишу… Покушай чего-нибудь. Сегодня пост начался, Валентина сварила овощной супчик, мясо все забрала собачке своей. Я еще позвоню.

Эммануил работал до позднего вечера, не выходя из комнаты. Алена слышала, как он повторял в разных вариантах одну и ту же мелодию. Вот она в мажоре. Вот чуть помедленнее, вот поднялась выше и звучит уже в миноре. Потом Эммануил надолго замолчал, и Алена подумала, что он закончил работу и сейчас выйдет. Но он неожиданно заиграл снова — бравурный военный марш, в котором девушка с трудом узнала все ту же мелодию, на что-то теперь очень похожую. Ну конечно, есть такой мультфильм, про двух любознательных обезьянок… Неужели это он писал к нему музыку? Писатель пишет одну длинную книгу всю свою жизнь, композитор — одну симфонию… или песенку…

Алена в одиночестве выпила чаю, попробовала посмотреть в гостиной телевизор, но услышала, что Эммануил прекратил наигрывать — наверное, ему это мешало. Что-то стукнуло. Может быть, он уронил статуэтку. У него на рояле стояла маленькая черная нимфа, пузатенькая, кривоногая, с толстыми бедрами, огромными висячими грудями и плоским лицом с выпяченными губами. Символ плодородия какого-то африканского племени. А может, он вовсе и не ронял этот символ. А стукнул себе по пальцам крышкой от рояля, потому что в доме ходит чужой. Чужой и не очень честный человек.