Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Должно быть, был ноябрь, дул холодный ветер. Дрова были безумно дорогими, их из лесу на двух связках привозили татары. Александр Николаевич стал медленно поправляться. Вдруг он меня попро-сил что-то купить, я говорю, что мы не можем, очень дорого.
— Как, — говорит, — не можешь? Я продал душу черту, у меня сколько хочешь денег.
— Что ты, Шура, Христос с тобою!
Ничего подобного. Он схватил мнимый телефон и сказал:
— Барышня, будьте добры, подтвердите моей жене, что я продал душу черту. Я богат, я все могу! Вот, — сказал он, держа в руках несуществующую коробку, — здесь одних бриллиантов сколько!
Боже мой, что мне с ним делать, он сошел с ума! Я не стала ему возражать, а когда он успокоился, я сбегала к врачу. Врач меня успокоила и сказала, что это бывает после тифа, и надо осторожно отвлекать сейчас же больного от этих разговоров и не замечать их, тогда все пройдет бесследно. Я же очень переживала такое острое умопомешательство!
Дни бывали и солнечные и пасмурные, но ветры очень сильные.
Однажды утром такая буря разыгралась: море черное, и только гребни белой пены полосками двигались к берегу. Я увидела какую-то точку, она то появлялась, то снова исчезала. Взяли бинокль. Вижу: трое в лодке отчаянно борются с водой. То исчезает совсем, то снова появится небольшой баркас с тройкой отважных людей. С замиранием сердца я следила из окна, и вдруг ближе, ближе, и вот сейчас берег. Волна разбила одно весло и вдруг вынесла их на берег, они все выпрыгнули живые. Люди стояли на берегу, переживая и ожидая, чем кончится этот поединок. Одного из них звали Юрка. Колоритная и независимая фигура, он рассказывал, что в такие моменты схваток с морем он его ненавидит. А два-три мирных дня, и опять оно зовет, и нет жизни без этой кипящей воды. Так я познакомилась с рыбаками.
Потом поправился Александр Николаевич, он ближе узнал их быт. Рыбаки посоветовали ему насолить на зиму бочку камсы, сказали, где ее можно купить, где достать соли. И вот тут-то и пошла в ход папиросная бумага. 8 листов папиросной бумаги — 3 килограмма камсы! И нам опять повезло. Случилось, что косяк камсы шел на берег, и ее была такая сила! Люди с корзинами, ведрами, подолами таскали рыбу, а она все шла и шла. Мы раскидывали привезенную рыбу на столах на солнце, пересыпали солью. Как только она подсушится, переворачивали и потом аккуратными рядами складывали на дно бочки, перекладывая лавровым листом и перцем. Таким образом мы насолили семь пудов.
Поправившись, Александр Николаевич с папиросной бумагой ходил в горы, выменивал компот. Восемь листов — фунт компота. На бумагу получили и «барашка», и бекмес, и яблоки, яичко, словом — еду. Знакомился с жизнью местных, приносил и виноград, и сметану!
Дворником у нас был татарин. Хозяева его уехали за границу, нижний этаж стал пустынный. Он дал нам ключи, и я ходила туда играть на пианино.
Александр Николаевич пользовался библиотекой, а в одном шкафу увидал одни только религиозные книги, переплеты у них были зеленые, желтые, роговые, красные, синие.
У Скворцовых был сын Миша (отчество забыла). Он был оставлен родителями и служил в полиции — был безличным, безвредным и, на мой взгляд, трусливым. Скворцовы уехали за границу, сын вроде как хозяин при даче, а дворник вроде управляющего. У них была роскошная собака, я не знаю, какой породы. Собака была с теленка, бежевая, с блестящей гладкой шерстью, лапы большие, глаза умные, ухоженная, всеми любимая.
Сперва я ее очень боялась, а после привязалась. До чего хорош был пес!
Началась наша трудная жизнь в Крыму. Я стегала одеяла — никогда этим не занималась! Чинила чье-то белье. Портреты и картины никому не были нужны. По дороге на базар у булочной под стеклом висел Аллочкин портрет, а под ним мой адрес: «Принимаю заказы». Ни одного так и не было.
У Александра Николаевича случайный заработок — виноградник. Я организовала площадку детских игр. Дети шли. Я была «сказочницей». Я рассказывала и читала сказки, но все это не давало денег. Совершенно не знали, куда кинуться, где, как заработать — никому ничего не надо.
На море мы почти не бывали, приходилось рассчитывать на свои силы и тратить их очень рационально.
Было воскресенье, зашли Лобачевы и предложили пойти к пристани. У Лобачева были удочки. На пристани кругом сидели любители-рыболовы. Я попросила дать мне удочку «на счастье». Не прошло и двух-трех минут, как мне закричали: «Тащи!» — и кто-то из позади стоящих мужчин вытащил рыбу.
Белая блестящая камбала билась о дощатую пристань, открывая рот.
Кто-то освобождал ее от крючка, она сделала несколько тщетных усилий найти воду, прыгала, ударяясь всем телом, широко открывая пасть. Солнце пекло и серебрило чешую большущей черноморской камбалы. Я подумала, что ее хватит на четыре полноценных обеда. Тут же стояла Иванова и кому-то рассказывала, что ее муж мечтает об украинском жирном борще.
Александр Николаевич отнес рыбу Ивановым.
Неделю спустя мы провожали Иванова на кладбище. Подвода с деревянным гробом везла на православное кладбище ушедшего от нас молодого человека, так любившего жизнь! Яма была уже вырыта, и груды камней разной величины валялись у ее краев. Из гроба тело завернули в простыню и на двух длинных полотенцах бережно опустили в устланную хвоями и ветками могилу. Затем ветками накрыли лицо умершего, все бросили горсточку мелкого щебня с песком, и могильщики лопатами покидали камни разной величины. Впервые присутствовали мы при таком тяжелом зрелище. Иванова рыдала, слезы ели глаза, они текли неудержимо. Нестерпимо жалко было эту одинокую молодую женщину. Что она могла придумать в условиях нашего существования? Все, все продано, и помощи реальной ждать неоткуда!
Постояли, убрали могилу свежими ветками и медленно двинулись по дороге. Православное кладбище лежало несколько ближе к Гурзуфу, а за ним — татарское, где могилы отмечались не крестами, а довольно объемистыми, хорошо вытесанными каменными стержнями, а на них нечто похожее на нераскрытую грибную шапку.
День был очень жаркий, все устали от пережитого. Лобачевы вели Иванову под руки.
