Сестры Шанель - Литтл Джудит

Габриэль была поглощена меблировкой их квартиры, выбирая сдержанные, но роскошные материалы и немного хрусталя и позолоты. Не слишком витиевато. Ничего лишнего. В то время как я считала все товары в антикварных магазинах прекрасными – вазы, расписные шкатулки, гобелены! – она умела найти нечто особенное, обычно в коричневых, черных и белых тонах. Она сама за все платила благодаря Chanel Modes.

– Как легко зарабатывать деньги, – смеялась она, наслаждаясь чувством свободы, о котором мечтала со времен Обазина.

Это была ее новая жизнь. Жизнь, которую она создала из ничего. По делам судоходного бизнеса Бой часто бывал в отъезде, но когда возвращался в Париж, водил Габриэль, а иногда и меня, в театр или оперу, в художественные галереи, на выставки и лекции. Но в основном они проводили время в своей квартире, куда Бой привез деревянные коромандельские ширмы[61].

Блестящие панели с таинственными азиатскими узорами стояли вдоль стен. Эффект был волшебный, мир внутри мира, кокон из черного лака и инкрустированных лебедей и фазанов. Она прятала голые стены за фальшивыми, приукрашивая их, как приукрашивала наше прошлое.

Единственное, чего мне не хватало, это gentilhomme.

Когда друзья Боя заходили в бутик, утверждая, что хотят купить шляпку для матери или сестры, было очевидно, что за этим стоит Габриэль. Они разглядывали меня в зеркалах, а не изделия на «шампиньонах». Порой она настаивала, чтобы я ужинала с ней, Боем и его друзьями. Я флиртовала, улыбалась, соглашаясь на эту игру. По словам Габриэль, некоторые мужчины интересовались мной, и я была польщена, но не более того. Никто из них не пытался меня понять. Так, как это делал Лучо. В Руайо между нами возникло притяжение и взаимопонимание.

Но эти мужчины искали другого. Они приглашали заглянуть к ним домой, чтобы они могли показать мне удивительный вид на Эйфелеву башню, или площадь Согласия, или еще более удивительную коллекцию того или другого. Я знала, в чем они «заинтересованы». В любовнице. Точнее, в парижской любовнице, которой можно похвастаться дома, в Лондоне, с кем можно встречаться днем в холостяцкой квартире.

Однако в конце концов и меня стали одолевать сомнения. Чего я жду? Не фантазии ли это? Не сон ли? Селестина теперь проводила все свое время на Монпарнасе, а я перестала ходить туда, потому что Габриэль изводила меня своими упреками. Она была права. Там я никого себе не найду. Я не принадлежала к богеме. Я все еще оплакивала Джулию-Берту, хотя рана уже затягивалась, а на Монпарнасе бедность и отчаяние были слишком близко и угнетали. Многие художники, пытающиеся пробиться, особенно Моди, ходили бледные, апатичные, сдавленно кашляя: это был звук, знакомый мне с детства из-за болезни матери и сестры. И если поначалу Монпарнас успокаивал меня, то теперь он был полон призраков.

Как-то вечером в начале октября Габриэль настояла, чтобы я пошла с ней на ежегодную выставку искусств «Осенний салон». Нас сопровождали Бой и его друг по имени Элджернон.

– У него такой симпатичный твидовый англо-саксонский стиль, – сказала она мне накануне. – Они с Боем вместе учились в колледже. Он богат, имеет квартиру в Париже, еще не женат, а главное – Кейпел за него ручается. В любом случае, если ты не будешь пробовать, никогда никого не найдешь.

В Гран-Пале мы бродили по залам, заполненным картинам, живо обсуждая их. У Элджи, как называл его Бой, были светлая кожа, розовые, словно слегка нарумяненные щеки, бледно-голубые глаза и такие светлые ресницы, что казалось, будто их нет.

Мужчины задержались перед холстом с изображением всадников, а мы с Габриэль прошли вперед, в зал, где были представлены не портреты, не пейзажи и не сцены из античности, а картины с геометрическими фигурами, наслоением кругов и квадратов, похожие на калейдоскоп. Казалось, люди и вещи на них разобраны на части. Я вспомнила Селестину и задумалась о том, что за глубокий смысл заложен в этих произведениях. Вокруг шептались о геометрии и кубической живописи.

– Посмотри на эту, – сказала я Габриэль и указала на непонятное изображение, состоящее из пересекающихся фрагментов прямоугольников, выглядевшее как женщина, или части женщины, или, может быть, вообще не женщина. – Это напоминает мне о том времени, когда ты распорола свою монастырскую форму и разбросала ее по кровати. Только, собирая части, они что-то напутали и поместили все не на свои места.

– Странно, правда? – проговорила она, наклоняясь ближе к холсту, прищуриваясь. – Это что, нос плывет?

Как раз в этот момент к нам присоединились Бой и Элджи, который хмуро уставился на эту картину.

– Боже милостивый, что это? Похоже, ребенок взял в руки ножницы и клей. Подобное не может считаться искусством.

Что-то в его реакции заставило нас с Габриэль рассмеяться. Я была рада услышать, что он смеется вместе с нами.

– Это новая школа французских художников, – сказал Бой. – Я читал о них. Как видите, они экспериментируют с формой. Демонстрируют несколько точек зрения одновременно.

– Мне это нравится, – неожиданно сказала Габриэль, которая впитывала все, что говорил Бой. – Мир слишком долго придерживался единственной точки зрения, вам не кажется? Пора принимать во внимание мнение других.

– Ты имеешь в виду свое? – спросил Бой.

Она улыбнулась:

– Конечно. А почему бы и нет?

– Не могу не согласиться, – засмеялся Бой в ответ.

– Видишь? – Она кокетливо наклонила голову. – Ты хорошо меня учишь.

– Полагаю, вы сочтете меня занудой, – возразил Элджи, – но я предпочитаю хороший натюрморт. – Он посмотрел на меня. – А вы как думаете? Надеюсь, вы согласны? Цветы или фрукты, а лучше и то и другое. Возможно, даже с парочкой фазанов.

Мне понравилось, что он спросил мое мнение. Что назвал себя занудой. Друзья Боя обычно не отличались самокритичностью. К тому же я была согласна с Элджи. В мире и так много уродства. И непонятно, что не устраивает в прекрасном изображении вазы с фруктами, букета цветов или яркой птицы? Однако в компании Боя я все еще чувствовала себя неуверенно. И мне очень хотелось казаться светской дамой, поэтому вслух я сказала:

– Есть художник по имени Пикассо. Я слышала, он пишет великие вещи.

– Пикассо? – переспросил Элджи. – Итальянец? Значит, должен рисовать религиозные сцены. Я не слышал о нем.

Бой взглянул на меня, удивленный тем, что я осведомлена о событиях в мире искусства.

– Он испанец, – поправил он. – Выставляется только в галерее Канвейлера[62]. И это определенно не религиозные сцены.

Позже за ужином Элджи поразил меня, спросив, интересуюсь ли я искусством. Вместо того чтобы, подобно остальным, говорить о себе, он пытался узнать меня.

– Я предпочитаю картины с цветами, – призналась я, чувствуя себя тем вечером немного свободнее. Возможно, меня согрел лишний бокал вина. Или дело было в искусстве, все перемешалось. – И прекрасные сцены с танцорами, купальщицами или классическими фигурами вокруг фонтанов. Мне нравится искусство, которое красиво. Наверное, я тоже зануда.

– Не соглашусь. Я думаю, что очень важно окружать себя прекрасными вещами. Особенно теми, что тебе нравятся. – Его голубые глаза не отрывались от меня. Его застенчивость была очаровательна. На мгновение мне показалось, что я способна почувствовать к нему не просто симпатию. Однако он заговорил снова, и я быстро опомнилась. – Знаете, у меня в квартире на Рю-де-Ренн есть очень красивые натюрморты. Как вы думаете… может быть, вам будет интересно… взглянуть на них… когда-нибудь?

В течение следующих двух недель мы с Габриэль продолжили наши вылазки. Элджи все еще мелькал на сцене, сопровождая меня на ужин или в театр. Мы даже ходили к Канвейлеру посмотреть Пикассо, которого он не одобрял. Из всех друзей Боя он был самым настойчивым, и я боялась, что привыкну к нему. Приятно было иметь спутника. А он тем временем несколько неуклюже давал понять, что предложение «посмотреть натюрморты» в его квартире остается в силе.