Роман, написанный иглой - Вали Гафуров

Весёлая сестрица с милым русским именем Фрося укоризненно покачала головой и уж от своего имени дописала: «А ещё я сообщаю о том, что Катя ваша очень взволнована начавшимся нашим наступлением и потому объяснять свои чувства не имеет нужных сил. Рука у неё попорчена левая, так что не беспокойтесь. Всё заживёт».

Тоже не совсем изящно приписала. Но всё-таки кое-что.

Ничего нового не узнала Катя о Рустаме и к вечеру. Ночь почти не спала. День промаялась. Неужели… Неужели мы больше с ним не увидимся?

Не увидимся! Глупая, что ты несёшь! Ведь Рустам слеп!

Поздно ночью она забылась в тревожном сне. Мучили кошмары. Фон Штурм в дворницком облачении размахивает метлой и вопит: «Ага! Замету-у-у!..» «Оппель», сверкая глазищами фар, рычит страшным зверем и вдруг разлетается на тысячи кусков… Танк с мрачными крестами наползает на Катю, вжимает гусеницами в землю. Катя не может кричать. Она стиснута чудовищной силой, содрогаясь, чувствует, как из неё выдавливается жизнь…

— А-а-а-а… — тихо закричала она, обессиленная, и проснулась.

Из окна струился рассвет. Милое личико улыбающейся Фроси.

— Нашёлся! Нашёлся Шакиров.

— А?.. Что?..

— Час назад его привезли — и сразу же в операционную.

— Как глаза?

Фрося замялась немного, прошептала опечаленная:

— Я не знаю… Не знаю я ничего, — Фрося всхлипнула и выбежала вон из палаты.

У Кати захолонуло сердце. Боже! Неужели…

Вернулась Фрося. Утирая рукавом глаза, стала успокаивать Катю.

— Ну не надо плакать, миленькая. Живой он — и то хорошо. Чудом, говорят, выжил. Дед-лесник, говорят, его спас. Живой Шакиров. Сам комдив приказал: «Вылечить мне сержанта Шакирова!» И замполит полка Шевченко приходил. «Где тут, спрашивает, находится на излечении коммунист сержант Шакиров»… В партию Шакирова приняли… И условия для лечения все созданы. Маленькую комнатку подыскали — отдельная палата.

Катя слушала «успокоительные речи», а па душе у неё было тоскливо, муторно. Бедный Рустам! Ох, Рустам…

Сам комдив! Разве в силах «сам комдив» вернуть Рустаму зрение! Тут и сам нарком обороны бессилен.

Помаявшись в постели, Катя стала собираться.

— Куда ты? — Фрося насильно уложила девушку на койку.

— Пусти. К Рустаму. Пусти, слышишь?!

— Нельзя к нему. Не пускают, — Фрося опять уложила Катю, вздохнула и вдруг, решительно махнув рукой, добавила: — А!.. Семь бед — один ответ. Идём, я тебя проведу к нему. Только ненадолго.

Рустам лежал на койке, не шелохнувшись. Голова почти целиком забинтована, девая нога в гипсе, повязка на груди, перебинтована шея. Он иссечён осколками, опалён огнём. И сейчас у него было такое чувство, будто он, Рустам Шакиров, исчез, испарился. Осталось лишь некое «я», мысль о том, что ещё совсем недавно существовал кто-то по имени Рустам, а теперь его просто нет. А может, и не было его никогда. И вообще ничего не было. Ни голубого неба, ни зелени деревьев, ни солнца…

Реально существуют только звуки и тьма — вечная тьма, лишённая формы, цвета, пространства. Время, окрашенное тьмой…

Впрочем, это странное «я» обладало способностью видеть прошлое, оставшееся по ту сторону жизни — жизни улетевшей вместе с огненным всплеском.

… Мухаббат идёт вдоль тихо поющего арыка. Ярко светит солнце, но почему-то всё в тумане, вдалеке и видно так, словно держишь перед глазами перевёрнутый неотфокусированный бинокль.

Бинокль… Перед глазами! А глаз-то и нету. Это здесь, в медсанбате, стараются: «Мужайтесь… Ещё не всё потеряно… Медицина нынче чудеса творит». А там, у лесника, было по-другому. Дед Григорий дал отведать самогонки и честно сказал: «Отгляделся, парень. Нечем теперь глядеть. Уважаю я тебя, парень, потому и резанул правду-матку напрямки. Теперя решай сам. Если что — помогу».

И странное дело. Выслушав приговор лесника, Рустам всё ещё на что-то надеялся. А здесь, в санбате, несмотря на слова утешения (а может быть, благодаря им), понял: всё кончено.

«Где я нахожусь? В землянке, в хате, в большом доме? Вечер сейчас, утро, ночь? Какого цвета стены?.. Ха! Да ведь я умер. Это просто окружающим кажется, будто я жив. Ем, пью, разговариваю — следовательно, я жив… Как это у древнего философа?.. Когито эрго сум — мыслю, следовательно, существую… Зачем — существую? Кому это нужно?! Я всё равно что мертвец, только тот ещё не шевелится и не разговаривает. Кто знает, может быть, мертвец тоже «когито эрго сум?»

Жить — это значит только мыслить. Жить — это учиться, работать, любить и быть любимым…

Рустам почувствовал, как спазмы сжимают ему горло. Рыдание рвалось из груди, но он жестоким усилием воли подавил дикий крик, раздирающий его душу. «Не надо… Не надо. Огромный мир погиб, стал меньше ушка швейной иголки. Но всё равно не надо… Уходить нужно с достоинством. Чудак Гамлет! Мучился сомнениями: «Быть или не быть? Вот в чём вопрос…» Так, кажется? А у меня нет сомнений. Меня уже не существует. Что же остаётся? Рустам Шакиров исчез, мир исчез. Осталось смехотворное «я». Это «я» будет только мешать тем, кто ещё жив, раздражать их, злить, приводить в тихое бешенство. Подай то, дай это, подними… закрой, открой, прочти… расскажи, что видишь, почему все смеются?..

К чему эта комедия? Комедия?! Нет, не комедия. Жуткое существование некоего «я». Страдание во имя того, чтобы другие страдали, облегчая твою муку».

Вновь перед его внутренним взором возник туманный образ Мухаббат. Рустам тихо застонал. «Заставить её страдать, состарить в два-три года! Имею ли я право?.. Глупец, рассуждаешь так, будто никаких препятствий нет. Она только и ждёт, чтобы ты соизволил согласиться стать её мужем!.. Ну, а если она согласится? Мухаббат чистая, благородная душа. Она может пойти на жертву… А зачем… Возле меня она тоже станет калекой. Я не могу, не имею права!»

Рустам притих, только сердце его неистово стучало. От него осталось только сердце!

«Мухаббат, Мухаббат!» — мысленно позвал он и вздрогнул, услышав ласковый женский голос:

— Ну как мы себя чувствуем, больной?

Фу, какая нелепица! Разве могла сказать такое Мухаббат? Это просто палатная сестра.

— А что мне? — зло ответил Рустам. — Я ведь везунчик, война для меня мать родная. Так, по крайней мере, мне всё время говорили.

— Не надо нервничать, больной.

— Больной! Больной!! — взорвался Рустам, — Что вы заладили одно и то же? Или, может быть, думаете, что я не знаю?

— Извините, — тихо сказала женщина, и это извинение обезоружило Рустама.

— Как вас звать, сестра?

— Тоня.

— Молодая… старая?

— Как вам сказать?.. Тридцать два года… Не надо, не задавайте вопросов. Вам нельзя переутомляться. Я сама всё о себе расскажу, если только интересно.

— Мне теперь всё едино.

— Перестаньте! — крикнула Тоня и осеклась. — Извините… Ну так вот. Блондинка я, худая… Четверо детей осталось.

— Осталось?..

— Осталось, — до жути тихо произнесла Тоня.

Рустам, ошеломлённый, молчал.

— У вас губа кровоточит, — сказала Тоня. — Не надо, милый. У вас и своих бед…

— Ладно, Тонечка. Не обращайте внимания. Расскажите лучше, где я, что за дом и вообще…

— Это бывшая школа.

— На каком я этаже?

— На втором.

— День сейчас, ночь?

— Около двенадцати дня.

— Где расположено окно?

— Как раз напротив вашей койки.

Рустам умолк. Ему вдруг явилась спасительная мысль: подняться ночью, доковылять до окна…

— Вас тут девушка дожидается. Тоже раненая. В коридоре ждёт.

— Какая ещё девушка, что ей от меня надо?

— Катей её зовут. Партизанка.

— Катя! Катенька!.. — задохнулся Рустам. — Тонечка, дорогая, скорее зовите её ко мне, скорее.

Послышались шаги. Рустам протянул вперёд руки, судорожно сунул их вправо, влево, услышал всхлипывание.

— Катя, не надо, — строго сказал Рустам. — Я ещё живой, Катя.

— Из-извини-и… — она вновь всхлипнула.

— Веселее, Катенька. Задание мы с тобой всё-таки выполнили!

В коридоре послышался шум. Тонин голос: «Нельзя к нему. Запрещено, слышите?» — Мужской голос: «Почему нельзя?» — Тонин шёпот: «Тяжёлый он очень» — «Но у него уже кто-то есть…» — «То партизанка, он вместе с ней из вражеского тыла выходил!» — «А я воевал с ним вместе!.. Пропусти, сестричка».

Тут только Рустам узнал голос Ибрагима Исаева, дёрнулся, словно током прошибло, закричал по-узбекски:

— Ибраги-и-и-м!.. Друг дорогой, Ибрагим-ака…

Рустаму казалось, что он кричит изо всех сил. Но он не имел сил кричать — еле слышно позвал земляка. И всё же Ибрагим услышал его, рванулся, подбежал к раненому, застыл, не зная, что сказать.

Выручил Рустам.

— Спасибо, что пришёл навестить. Видишь, какая штука вышла.

— Рустамджан… Рустамджан…

— Не надо, дустым. Как там у Шекспира?.. «Слова, слова, слова». А мой покойный отец, хоть и не был Шекспиром и не читал его вовсе, так говорил: «Из слов лепёшку не испечёшь».