Иду в неизвестность - Игорь Чесноков

КУРС — ПРЕЖНИЙ

Заиндевелая нарта скрипит, раскачивается и ныряет на снежных ухабах и меж торосов, словно чёлн в штормовых волнах. Седов, крепко держась за ремни, сидит боком на «Передовой» нарте, в которую запряжено десять собак. Мутная пелена морозного тумана — не видно вокруг ничего, кроме нарт и собак.

Девятый день пути, и третий день Георгин Яковлевич, не в силах идти из-за одышки, из-за боли в груди и ногах, едет на нарте. «Словно баба на возу», — говорит он о себе с досадой.

Линник теперь шагает впереди с компасом по направлению, которое задаёт ему Седов. Пустошный бегает от упряжки к упряжке, управляя всеми тремя. Он выглядит утомлённым, под глазами тёмные пятна.

Пустошный с Линником заметно приуныли. Очень беспокоит их здоровье начальника. Ко всему прочему, холодно стало спать по ночам. На тридцатипяти — сорокаградусных морозах промёрз спальный мешок. Простыня внутри то отпотевает, то оледеневает. После каждой остановки все трое вынуждены по два часа сидеть у примуса, отогреваться.

Проходит час-другой в молчаливой езде, в молчаливой работе. Пустошный и Линник вынуждены чаще понукать собак: плохо тянут, промерзают, особенно на остановках и на ветру.

Замерзает, сидя неподвижно, и Седов, несмотря на то что одет он в полюсный меховой костюм.

Начинает понемногу проясняться. Туман клочьями опадает вниз, цепляясь за ропаки.

В матовом свете дня показались горы. Седов приник к карте и посматривает на большой гористый остров справа.

— Вот, друзья, земля, где зимовали Нансен с Иогансеном, — вымолвил он, указав рукой направо.

Линник остановился, тяжело дыша, встали все упряжки.

— Я говорил вам про него. Это остров Джексона. — Седов всё ещё указывал вытянутой рукой на заснеженную островерхую землю. — Всю зиму и всю весну в норе, почти без движения… Питались тюленем. А его жир в сальнице служил и отоплением и освещением.

Голос Седова звучал глухо.

Подошёл Пустошный. Сильно сморщившись от. яркой белизны, он поглядел на остров Джексона.

— Ты чего засмурел? — спросил Линник, переводя дух.

— Кажись, пальцы поморозил на левой ноге, щиплет — мочи нет, будь ты нездорово!

— Э, брат, плохо дело, — зашевелился Седов. — Надо переобуться.

— В пимы разве…

— Доставай свои пимы. А ты, Линник, разотри ему пальцы, когда переобуваться станет.

Пустошный отвязал мешок с запасной обувью. Потом Линник возился, оттирая ему снегом и рукавицей пальцы на левой ноге, и впрямь побелевшие, а когда Пустошный обувал пимы, а Линник помогал ему, матросы, как показалось Седову, о чём-то перешёптывались.

— Господин начальник, — проговорил вдруг Линник не обычным своим тоном — как-то не вполне уверенно. — Что мы хотим сказать вам…

— Так, друзья, — поспешно оборвал его Седов, — переобут Пустошный? Вперёд. Вперёд, пока светло! Курс прежний, тридцать градусов. Вперёд, ребятки, вперёд!

Линник, опустив голову, прошёл к вожаку «Передовой», Пустошный отступил к «Льдинке», караван тронулся дальше.

Седов на дёргавшейся нарте схватился за ремень, нахмурился. По тону первых же слов линниковского обращения он понял, что именно хотели предложить ему матросы. Разумеется, вернуться. Пока он ещё не совсем плохо чувствует себя, пока не очень далеко ушли, пока не все ещё силы вышли…

Седов сжал челюсти, обессиленно смежил веки. «Кажется, ожидается повторение эпопеи уговаривания, подобно той, что разыгралась на переходе «Фоки» от Панкратьева к Флоре, — с глухим бешенством подумал Георгий Яковлевич. — Не хватало ещё здесь предостерегающих рапортов, дружеских писем».

Бешенство уступило место спокойствию, трезвому размышлению. «А чего я, собственно, удивляюсь, чего бешусь? Ведь и офицеры, что уговаривали меня вернуться от Новой Земли, и эти два парня-матроса, которые собираются отговорить от дальнейшей попытки добраться до полюса, — разве они не обыкновенные, не самые обычные и, в сущности, неплохие люди? И те и другие пекутся обо мне и, конечно, о себе, да и об остальных сотоварищах. И это естественно. Не может ведь, наверное, идея одного стать идеей другого или других в той же мере. И если мной руководит эта идея, полностью поглотившая меня и мои чувства, силы, мой разум, то моими спутниками руководит ещё и необходимость трезво оценивать обстоятельства…Постой, как я подумал? Идея поглотила мой разум? Боже, неужели это на самом деле так? — Седов ошеломлённо глядел глубокими немигающими глазами вперёд, в сгущавшуюся на границе льда и неба бледнофиолетовую мглу. Солнце… — пришло ему в голову. — Необходимо солнце. Это милое, родное светило должно стать целителем. Оно исцеляет всех цинготных, кто доживает до его лучей, оно единственное спасение, надежда и радость. Горизонт вчера утром был уже оранжевым на востоке. Дня через четыре солнце появится здесь, на этой шпроте. Скорее бы, господи!..»

НЕУДАЧНАЯ ОХОТА

Громкий, возбуждённый собачий лай всколыхнул Седова, неподвижно сидевшего у примуса в палатке. Линник возился рядом, доставая припасы. Лай был не тем призывным, с выходом на высокую ноту, когда псы учуивали нерпу подо льдом у продушин. Этот лай, отчаянный, дружный, хорошо известен был Седову.

— Кажется, медведь пожаловал, — ослабевшим голосом произнёс Георгий Яковлевич. — Выгляни-ка, Григорий.

Линник высунулся из палатки в вечерние сумерки.

— Чего там, Шура? — окликнул он видневшегося у нарт Пустошного.

Тот стоял в странной позе, выгнув грудь и живот и запрокинув голову.

— Медведь… — как-то сдавленно, булькающе выдавил Пустошный и повёл рукой в сторону. — Погнали его…

— Ты чего? — бросился к нему Линник из палатки.

Подбежав, он увидел расплывшиеся алые пятна на снегу.

— Кровь, что ли? Кто тебя?

На груди Пустошного по материи толстой куртки тянулись бурые полосы.

— Само, — выдавил Пустошный, отплёвываясь кровью. — Нагнулся… за мешком… с галетами, а она как хлынет… и носом… и ртом… тьфу!

— А ну пошли! — обхватил его за плечи Линник, увлекая к палатке.

— Пролезай осторожно, так… Теперь ложись навзничь — и нос повыше!

— Что такое? — всполошился Седов.

— Да ничего страшного, господин начальник, кровь у Шуры носом пошла, да уже полегче. Надсадился, может, да охолонул…

— Снегу, снегу на переносье ему, а лучше льдинку, — велел Седов. — Да аптечку найди, там вата есть и бинт.

Линник метнулся из палатки.

— Да ничего, — сдавленно проговорил Пустошный, — отошло уж. Там псы медведя погнали.

— Значит, медведь всё же!

Линник вернулся в палатку, принялся накладывать Пустотному холодный компресс на переносье.

— Да всё уж, — пытался отбиться Пустотный.

— Ладно тебе, Шура, — оборвал Линник, — лежишь и лежи, покуда не связал. Тут шутки шутить нечего. Кушакова нету, аптеки тоже…

Седов завозился в углу палатки, доставая ружьё.

— Пойду-ка я, ребята, может быть, добуду миска. Псам скоро вовсе есть нечего будет…

— Не надо, господни начальник, — встрепенулся Линник, — и так ведь худо вам.

— Да ничего, ничего, я ведь на ногах ещё…

— Ну его, медведя этого, Георгий Яковлевич! — взмолился Линник, стоя на коленях перед Пустотным. — Навредите только себе, опасаюсь я!

— Нет, нет, — Линник, пойду, ничего у меня страшного нет, — пробормотал Седов, выбираясь из палатки. — А ты посмотри за Шурой…

В начавшихся сумерках Седов побрёл на лай собак, перехватив удобнее ремень на плече. Вскоре он заметил большой тёмно-жёлтый комок невдалеке, катившийся среди торосов в окружении пёстрых, прыгавших вокруг, словно блошки, собак.

Седов прибавил шагу, не сводя горящего охотничьего взора от уходившего медведя, но почувствовал боль в ногах, сник и снова побрёл так же медленно, едва переставляя ноги и кляня свои хвори.

Во время дневных переходов он все последние дни ехал на нарте, не в силах идти. Сходил па снег лишь в тех местах, где парты приходилось протаскивать через торосные буреломы. Но и там шёл, опираясь о шест и морщась от боли. На стоянках он просил матросов растирать ему ноги спиртом, от чего становилось полегче.

Весь нынешний день Седов пытался обнаружить остров Рудольфа — по счислению он должен был уже открыться и быть где-то недалеко. Туманная дымка, однако, не позволила разглядеть что-либо. А в конце дня оказалось, что они вышли в пролив между какими-то небольшими островками. Решено было стать на ночёвку, чтобы назавтра попытаться определить своё местоположение.

Седов не очень доверял картам этих мест, ибо знал, что карты эти были составлены в своё время весьма приблизительно. Однако остров Рудольфа, значительный по своим размерам, гористый и самый северный здесь, Седов был уверен, удастся разыскать не завтра, так послезавтра.