Антоний и Клеопатра - Колин Маккалоу

У Теана Сидицинского они свернули с Аппиевой дороги на Латинскую: те, кто продолжал путь в Рим по Аппиевой дороге через Помптинские болота, рисковали жизнью, ибо место было малярийное.

У города Фрегеллы они остановились в скромной гостинице, и Нерон тут же заказал ванну.

— Не выливайте воду, после того как я и мой сын вымоемся, — предупредил он. — Моя жена сможет воспользоваться ею.

В их комнате он хмуро посмотрел на нее. Сердце у нее забилось, она боялась, что лицо выдаст ее, но стояла сдержанная и услужливая, готовая выслушать уже давно известное из многолетнего опыта.

— Мы приближаемся к Риму, Ливия Друзилла, и я напоминаю тебе: старайся не тратить лишних денег. Маленькому Тиберию в будущем году понадобится педагог — вынужденные расходы, — и ты должна быть достаточно экономной, чтобы облегчить это бремя. Никаких новых платьев, никаких драгоценностей и определенно никаких специальных слуг вроде парикмахера или косметолога. Это понятно?

— Да, муж, — покорно ответила Ливия Друзилла и вздохнула про себя.

Не то чтобы ей очень нужен был парикмахер или косметолог, но она отчаянно нуждалась в покое, в спокойной жизни без постоянной критики. Она хотела прибежища, где могла бы читать, что хотела, выбирать меню независимо от стоимости блюд и не отчитываться о тех ничтожных суммах, что она тратила. Она хотела, чтобы ее обожали, хотела видеть лица, которые светились бы при упоминании ее имени. Вот, к примеру, Октавия, благородная жена Марка Антония, чьи статуи стояли на рыночных площадях в Беневенте, Капуе, Теане Сидицинском. Что она сделала, в конце концов, кроме того, что вышла замуж за триумвира? Но люди воспевают ее, словно она богиня, молятся, чтобы хоть раз увидеть ее, когда она путешествует между Римом и Брундизием. Люди продолжают бредить о ней, приписывая наступивший в стране мир ее заслугам. О, если бы стать такой Октавией! Но кого интересует жена патриция, если его зовут Тиберий Клавдий Нерон?

Он в упор смотрел на нее, озадаченный. Ливия Друзилла вдруг очнулась, облизнула пересохшие губы.

— Ты хочешь что-то сказать? — холодно спросил он.

— Да, муж.

— Тогда говори, женщина!

— Я жду ребенка. Думаю, снова сына. Симптомы такие же, какие были, когда я носила Тиберия.

Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.

— Ливия Друзилла! Неужели ты не могла лучше следить за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.

— Боюсь, будет уже поздно, господин.

— Cacat! — крикнул он в ярости. — Какой срок?

— Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.

— Даже если это так, ты примешь снадобье.

— Конечно.

— Не хватало только этого! — крикнул он, вскинув кулаки. — Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!

— Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?

— Тиберий — моя радость и утешение, конечно я хочу!

— Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?

— Что касается меня, жена, ты можешь хоть шагнуть с утеса!

Фрегеллы уже сорок восемь лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Оптимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены «колонии» римских граждан. Несправедливость бесцеремонного обращения с ними заставила наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.

Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.

Она знала о своем деде. Но она не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, удобренные кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не может ответить: ради чего было совершено убийство, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный он или привидение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, которую Гай Марий использовал как сиденье, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.

На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными в золото ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.

У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их лояльность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии — города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!

Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет вокруг него ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но это не то, что он имеет в виду. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, эта изумительная смесь женственности и бескорыстной преданности, какой Октавия одарила Антония или его мать — будь она проклята! — одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей собственной Октавии, хотя и отличной от его сестры?

Вдруг он увидел, как кто-то идет по опустевшим каменным останкам Фрегелл. Женщина при виде его готова была убежать, но потом опустилась на основание колонны и осталась сидеть со слезами на щеках, блестевшими при солнечном свете. Сначала он подумал, что она привидение, но, остановившись, понял, что она реальная. Самое очаровательное личико повернулось сначала к нему, потом опустилось вниз. Красивые руки, сложенные на коленях, дрожали. На них не было драгоценностей, но больше ничто не говорило о том, что она низкого происхождения. Это была знатная дама, он чувствовал это нутром. Какой-то инстинкт в нем вырвался из клетки и закричал с такой силой, что внезапно он понял его божественный посыл: она послана ему, это божественный дар, который он не может — не хочет — отвергнуть. Он чуть не крикнул громко своему божественному отцу, но только покачал головой. Заговори с ней, разрушь чары!

— Я помешал тебе? — спросил он, улыбаясь своей чудесной улыбкой.

— Нет-нет! — выдохнула она, вытирая еще не высохшие слезы. — Нет!

Он сел у ее ног, недоуменно глядя на нее снизу вверх. Взгляд его поразительных глаз вдруг стал ласковым.

— На какой-то момент я подумал, что ты — богиня на рыночной площади, — сказал он, — а теперь вижу горе, которое можно было бы принять за оплакивание судьбы Фрегелл. Но ты не богиня — пока. Однажды я превращу тебя в богиню.

Какое безрассудство! Она не поняла его, сначала подумала, что он немного сумасшедший, но — тут же влюбилась.

— У меня появилось свободное время, — произнесла она с пересохшим ртом, — и я захотела осмотреть руины. Они такие мирные. А я так хочу покоя!

Последние слова вырвались у нее против воли.

— О да, когда люди покидают место, оно освобождается от всех своих ужасов. Оно излучает покой смерти, но ты слишком молода, чтобы готовиться к смерти. Мой двоюродный прадед Гай Марий однажды встретил другого моего двоюродного прадеда Суллу здесь, среди опустошения. Это была своего рода передышка. Видишь ли, оба они занимались тем, что делали другие города мертвыми.