Товарищ Богдан - Борис Раевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Извините… Страшно разболелась голова, — не найдя другого выхода, сказал он, сжав ладонями виски, и отодвинул свою чашку.
Голова у него действительно зудела, будто Бабушкин лежал на муравейнике.
«Чертова краска», — думал Иван Васильевич, еле сдерживая желание почесаться. Украдкой провел рукой по волосам. Вот так раз! На ладони черный след.
«Линяю, как кошка! Поскорей бы кончился этот проклятый ужин».
К счастью, хозяйка, услышав, что у гостя болит голова, тоже отодвинула чашку. Все встали из-за стола. Хозяйка ушла, сказав, что гостю уже приготовлена комната и она пришлет ему порошки от мигрени.
Бабушкин, сопровождаемый студентом, с радостью удалился.
— Ну, как вам моя маман? — спросил Игорь.
— Очень! Очень милая! — сказал Бабушкин. — И по-французски она так блестяще!.. — Он усмехнулся. — Ну, вот что. На рассвете я уйду с дачи. А как иначе? — сказал он, заметив удивление студента. — Завтра ваша маман опять заговорит со мной по-французски. Не могу же я опять: «Ах, ах, голова болит»? Да и с моим юридическим факультетом ерунда получается. Все-таки простому слесарю трудно, знаете, так, с ходу, стать юристом.
— Но маман же завтра изумится! Куда вы делись?
— Соврите что-нибудь. Мол, Николай Николаевич просил извинить. Его срочно, телеграммой, вызвали в Киев. Брат умирает.
Бабушкин лег, проспал часа четыре, потом встал, бесшумно оделся. За окном еле брезжила предрассветная муть. Взяв сапоги в руки, чтобы ни одна половица не скрипнула, он осторожно выбрался из спящего дома.
10. Через границу
Бабушкин долго шел лесом. Шагал по мхам и травам, стараясь не терять из виду проселочную дорогу, которая петляла сбоку, то приближаясь, то удаляясь.
Потом остановил проезжавшего мимо крестьянина, забрался на воз с сеном, зарылся в него поглубже.
«Утром буду в Павлограде», — подумал.
Были железнодорожные станции и поближе, но городской комитет посоветовал Бабушкину не показываться на них. И правильно. Ротмистр Кременецкий установил на всех пригородных станциях круглосуточное дежурство жандармов и шпиков.
Лежа на возу с сеном, Бабушкин снова и снова обдумывал свой план.
«Проберусь за границу. К Ленину! Да, обязательно к Ленину!»
Бабушкин так давно не видел Владимира Ильича. Где он теперь? А Надежда Константиновна — с ним? Или нет? Как всегда, вспомнив свою учительницу. Бабушкин улыбнулся, и глаза его потеплели.
А главное, надо подробно потолковать с Лениным обо всех российских делах. Получить у него указания, что делать дальше.
«Но как разыскать Ленина?»
Его заграничного адреса у Бабушкина не было. И в городском комитете не смогли помочь.
«Да, — горько думал Бабушкин. — Вроде бы и есть партия. А вроде бы и нет. Кустарщина. Даже адреса Ленина не добыли. И денег — гроши. И с паспортом ерунда получилась».
Екатеринославские друзья предложили Бабушкину лишь «печать» — это был распиленный надвое медный пятак, на котором кислотой вытравили цепочку слов и российский герб. Но зачем печать, когда самого-то паспортного бланка не достали?!
Воз с сеном плыл по мягкому проселку плавно, как лодка по реке.
«Сперва проберусь в Киев, а оттуда — в Германию, в Штутгарт», — решил Бабушкин.
У него хранилась вырезка из «Искры», ленинской «Искры».
В газете часто печаталось сообщение:
«По поводу многократных обращений к нам с вопросом о том, как сноситься с „Искрой“ людям, попадающим за границу, мы повторяем, что из-за границы следует посылать все и всякие письма, материалы и деньги на адрес Дитца, в Штутгарте».
«У Дитца я узнаю адрес Ленина, — решил Бабушкин. — И направлюсь прямо к нему!»
Воз тащился медленно. Бабушкин, зарывшись в сено, вдыхал знакомый пряный запах. Когда-то, в детстве, он любил лежать вот так, на сене. И теперь этот родной запах напоминал, как давно не был он в деревне, напоминал избу в Леденгском, и луга, и далекую пастушечью жизнь.
Ненароком Иван Васильевич дотронулся до своей треугольной бородки. Вот те раз! Слева бородка отклеилась. Она еще держалась, но нельзя же приехать в город с полуотвалившейся бородой?!
Иван Васильевич мысленно сказал несколько «ласковых» слов Коле-парикмахеру. Но что делать? Подумал-подумал и совсем оторвал бородку. Незаметно выкинул ее в канаву.
Не доехав с версту до Павлограда, Бабушкин соскочил с воза, растолкал задремавшего мужика, сунул ему серебряную монету и быстро свернул на боковую тропинку.
А мужичонка еще долго стоял на дороге, обалдело глядя вслед Бабушкину.
«Мабуть, помстилось?! — думал он, испуганно крестясь. — Садился, кажись, с бородой?. А слез — подбородок як яйцо. Что за притча?!»
В Павлограде Иван Васильевич не пошел на вокзал. Станешь покупать билет — привлечешь внимание кассира, да и шпиков на вокзале, конечно, хватает.
Он медленно брел по рельсам, исподлобья быстро оглядывая товарные составы. У чумазого смазчика узнал, что эшелон с углем идет на Киев. К хвосту поезда в этот момент прицепляли крытые товарные вагоны. Бабушкин откатил тяжелую — на роликах — дверь и украдкой влез в один из них.
…В Киеве Бабушкин поколесил по городу, то пешком, то на извозчике, и, лишь убедившись, что за ним нет слежки, направился на «явку».
Явочной квартирой служила маленькая аптека на окраине, с двумя цветными стеклянными шарами у входа. Густо усыпанный веснушками низенький аптекарь, как говорят подпольщики, «держал границу»: по заданию партии уже много лет подряд переправлял людей в Германию.
— Так вы и есть товарищ Богдан? — засуетился аптекарь, когда Бабушкин назвал ему пароль. — О, весьма, весьма счастлив с вами познакомиться! Меня уже предупредили насчет вас. Великолепный побег, просто великолепный!
Аптекарь восторженно сверкал глазами и размахивал руками, как глухонемой.
— Давайте явку, — суховато перебил Иван Васильевич, которому не понравилась его излишняя болтливость.
Аптекарь сразу стал серьезным. Он рассказал товарищу Богдану, как лучше всего добраться до нужного пограничного селения и как там найти Яна Драховского.
— Это честный контрабандист. Можете не сомневаться. Но скуп! — Аптекарь воздел руки к потолку. — Как сто тысяч скряг! Вы ему больше десяти рублей ни в коем случае не давайте!
Аптекарь оставил Бабушкина одного, ушел куда-то в глубь аптеки. Вскоре вернулся, неся на ладони золотую монету.
— Это вам, — улыбнулся он. — От киевских друзей. Не помешает, а?
Еще бы! У Бабушкина было всего два рубля и горсточка мелочи. Лежа на соломе в товарном вагоне, он всю дорогу до Киева мучительно ломал себе голову: где бы раздобыть еще денег? И вот — как в сказке!.
Бабушкин сунул золотую десятирублевку в карман, но аптекарь замахал руками:
— Нет, нет!
Забрал монету. Потом оторвал у Бабушкина со студенческой тужурки пуговицу.
Бабушкин не понимал: что он делает?
Аптекарь ловко обтянул монету синей материей и пришил Бабушкину к тужурке вместо пуговицы.
— Хитро! — сказал Бабушкин. — А зачем?
— О, вы не знаете, сколько жулья вокруг! — засуетился аптекарь. — Вам придется ночевать в кабаках, и на постоялых дворах, и бог знает где. Вам мигом очистят карманы. А так — целее.
Аптекарь сам купил Бабушкину железнодорожный билет и посоветовал сесть в поезд перед самым отправлением, когда уже прозвучат удары станционного колокола и свисток обер-кондуктора.
Вскоре Иван Васильевич был уже в пограничном селении. Он легко нашел шинок[22] Драховского.
Шинкарь — длинный, сутулый, с маленьким, с кулак величиной, лицом и большим носом — узнав, что незнакомцу надо переправиться через границу, сразу заявил, что это неимоверно трудно, и запросил пятьдесят рублей.
Но Бабушкин, сославшись на аптекаря, предложил — «красненькую» и ни копейки больше.
Торговались долго. Шинкарь подробно объяснял Бабушкину, как он рискует, переправляя людей в Германию, сколько взяток должен давать.
— Красненькая, — твердил Бабушкин.
Шинкарь говорил, что у него девять детей и всех надо накормить, одеть, обуть…
— Красненькая, — повторял Бабушкин.
Он держался твердо: все равно, кроме той золотой десятирублевки, денег у него не было.
Наконец шинкарь убедился, что с Бабушкина больше не возьмешь. Он скис и, что-то недовольно бормоча по-польски, согласился.
Бабушкин вышел во двор, украдкой оторвал пуговицу с тужурки и, вернувшись в кабак, передал шинкарю золотую монету.
Вскоре Бабушкин лег спать. В три часа ночи его должны были разбудить.
«Что такое граница? — думал Иван Васильевич, засыпая. — Колючая проволока? Глубокий ров с водой? Часовые? Река? Или, может быть, просто черта, полоса?»
Ночью, под проливным дождем, Бабушкин с шинкарем углубились в лес. Капли барабанили по листве, ветер, глухо гудя, раскачивал стволы. Ноги то и дело глубоко проваливались в топкое месиво. Иногда шли прямо по воде: очевидно, тропинка превратилась в русло вновь рожденного потока.
