Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

Это была честь. Правда, и моя звезда уже всходила стремительно, мое имя уже значило немало, и авансами я не был обделен, но мне все было внове, и кухня подготовки к матчу за шахматную корону представлялась мне эдаким тайным священным алтарем. Побывать там, заглянуть в тайное тайных – еще год назад подобного я и вообразить не мог. А тут сам Спасский меня приглашает! Правда, в эту же пору я собирался на турнир в Голландию (читатель помнит: за год до того тот же Спасский за здорово живешь выставил меня из того же турнира – судьба обожает парные случаи), но турниры у меня еще будут – это я уже знал, – а вот поработать над шахматами совместно с чемпионом мира когда еще доведется.

И я поехал к Спасскому.

Конечно, ни к какой кухне меня и близко не подпустили. Я был человеком случайным и потенциально опасным. Поэтому лишь изредка меня приглашали принять участие в каком-нибудь банальном и необязательном анализе фишеровской партии.

Я с изумлением наблюдал, как Спасский ничего не делает.

Обычно утро начиналось с того, что за завтраком он увлеченно рассказывал очередной эпизод из мифов Древней Греции, которые он очень любил и читал перед сном. Потом был теннис. Потом еще что-то. До чего угодно у него руки доходили – только не до шахмат. В ту пору он исповедовал «теорию» ясной головы. Мол, будет ясной голова, будут свежими силы – так он со своим талантом переиграет кого угодно. Эту «теорию» придумал его тренер Бондаревский, чтобы хоть как-то обосновать патологическую лень чемпиона мира. Себя я тоже считаю лентяем, но размах Спасского меня поразил. И то, что в их активе была победа в матче с Петросяном, одержанная после такой «подготовки», меня отнюдь не убеждало. Отдавая должное Петросяну, я уже и тогда не понимал, как можно опыт борьбы с ним буквально под кальку переносить на предстоящий матч с Фишером. Ведь они не только люди были разные; Фишер знаменовал приход совершенно иных шахмат – неужели неясно?..

К концу сбора, желая проверить, в какой он находится форме, Спасский решил сыграть со мной несколько партий. В первой он заказал испанку, я играл белыми и вскоре получил выигрышную позицию. От меня требовалось одно – подержать ее немножко; но, истомленный предшествующим бездельем и раздосадованный отношением ко мне, я решил показать, чего стою, и полез в ненужные тактические осложнения. Для Спасского это был шанс – и он его не упустил, проявил свою обычную изворотливость. Мне бы вовремя перестроиться, поменять установку и сыграть на удержание хотя бы того, что осталось. Но я находился под впечатлением теперь уже растаявшего превосходства, зарвался и проиграл. Спасскому партия понравилась. Он решил, что его форма превосходна и нет смысла продолжать проверку. Практически одной этой партией и ограничилось мое участие в его последнем пред матчевом сборе.

Но точка была поставлена не тогда, а чуть позже. Начальник лаборатории шахмат при спорткомитете СССР гроссмейстер Алаторцев написал на имя председателя докладную, в которой рекомендовал послать меня на матч в Рейкьявик в качестве стажера и наиболее вероятного будущего претендента. В Рейкьявик я не попал, поскольку докладная была отвергнута следующей резолюцией: «Ввиду отсутствия ближайшей перспективы посылать его не следует».

Ни до, ни после – я никогда столько над шахматами не работал. Вырабатывалась общая концепция; вырабатывалась психологическая стратегия; выискивались слабые места в броне и фехтовальном искусстве соперника – и вырабатывались приемы, чтобы именно здесь обыграть, именно сюда нанести сильнейший удар.

Для Фурмана именно эта работа оказалась лучшим лекарством от бриджа. Она выжгла из Фурмана бридж как болезнь, оставив память в виде меланхолического чувства, как и после всякой страсти. Мне же на память, как вы помните, остались шрамы.

Я старался забыть о своем пиетете к Спасскому, старался не думать о его грандиозности. Я говорил себе: перед тобою задача; очень трудная, но обыкновенная. Нужно было осознавать эту обыкновенность и поверить в нее, чтобы видеть соперника не через призмы памяти и воображения, а в натуральную величину.

Большим подспорьем были материалы матча Спасского с Фишером. И шахматные, и психологические. Фишер владел алгоритмом борьбы со Спасским. Правда, он несколько перегнул палку в первой партии, когда Спасский стал явно сушить игру. Как я понимаю, побаиваясь Фишера, и, чтобы обрести равновесие и уверенность, Спасский решил сразу показать, что он при желании всегда сделает белыми ничью. Фишер обозлился, стал доказывать обратное – то есть, что он всегда может игру обострить, на ровном месте пожертвовал фигуру, допустил неточность – и проиграл. Для другого такое поражение стало бы просто уроком, но Фишер извлекает из него десятикратную конкретную пользу: ах, я попал в яму? – так я провалюсь еще ниже, хоть в тартарары, чтобы у соперника, когда он будет пытаться разглядеть меня в этой бездне, закружилась голова.

И он не явился на следующую партию, подарив сопернику еще одно очко.

Это был гениальный ход. Ход, рассчитанный именно на Спасского. Ход, доказывающий, что Спасского он знал превосходно.

Будь на месте Спасского, скажем, Петросян, тот бы только облизнулся, полакомившись дармовым очком. А философ Спасский, невозмутимый Спасский, опытнейший Спасский потерял равновесие. Его центр тяжести поплыл – и тотчас все достоинства Спасского потеряли в цене. Ему потребовался добрый десяток партий – порой мучительных, порой беспомощных, порой трагических, – чтобы вновь обрести себя и овладеть собою, но матч уже невозможно было спасти; поезд ушел.

Я знал, что ничего подобного себе не позволю. Мое уважение к Спасскому, мое почитание его это исключали. Я считаю, что шахматы по самой своей сути fair play, поэтому психология мною учитывалась только как часть чисто шахматной борьбы. Так, мы подготовили для Спасского два сюрприза: черными – защиту Каро-Канн, белыми – частичный переход на 1.d4. И оба сюрприза сработали:

Спасский так толком и не смог за весь матч приспособиться ко мне; дебют я ставил очень для него неудобно.

В нашей подготовке и наших планах на игру дебюту отводилась особая, прежде для меня не свойственная роль. Дело в том, что пренебрежение Спасского к дебютным тонкостям давало мне возможность сразу захватить инициативу. А там уж поглядим, сможет ли он вывернуться! Правда, в дебютном дилетантизме Спасского была и опасность: он мог за доской придумать такое, чего не найдешь ни в одном справочнике. Но я и к этому был готов. Я готов был включиться в конкретную борьбу на любом ходу. Ведь для этого матч и игрался: не для проверки, у кого лучше память, а чтобы выяснить, кто лучше понимает шахматы и управляет ими.