Рассвет в декабре - Федор Кнорре

Стало казаться, что едет она уже давным-давно, и от этого какая-то долгая, тягучая, как в пустыне с верблюдами, сонная тоска стала все вокруг заволакивать.

На ночь проводница постелила постели. Старик лег на нижней полке, другую нижнюю уступили ей. Все улеглись, пожелали спокойной ночи.

Старик с хрипом вздохнул и горестно сказал, чтоб все слышали:

— Узнать надо будет, как приедем: открыли или нет? Курсы какие-нибудь, понимаешь? Какие ни на есть курсы. Где тупых мужей учат? А? Тц-тц-тц!.. Ай-ой… Жену на ночь в щечку не поцеловал. А? Моя старушка хорошая, сгорбилась чуточку, цветом лица немножко на грецкий орех напоминает, я сорок лет ей «спокойной ночи» говорю и каждый раз поцелую, а этот? На полати залез поскорей, да?.. Смеешься там? Плакать еще будешь.

Проснулась она рано, едва совсем посветлело за окном и погас синий ночной фонарь под потолком, оделась и вышла поскорей в коридор.

Ее вечерняя тоска не прошла, только перешла в другую, утреннюю. Эта была не лучше, только холоднее и безнадежнее, точно медленно совершалось что-то непоправимое.

Весь вагон еще спал, двери в коридор были заперты, она не услышала за шумом бегущих колес поезда, как подошел и стал рядом с ней старик.

— Да неужели уж так плохо дело? — спросил он грустно, и от его слов она расплакалась еще безутешней. — Желаете, я его за ногу с полатей стащу, чего он спит, когда тут такое дело?.. Нет?.. — Он опять вздохнул глубоко, с хрипом. — Значит, так!.. А! Я сам такой! Однако так не хорошо. А!.. Сам такой!

— Какой? — не переставая плакать, спросила она, невольно улыбнувшись его покаянному вздоху.

— Отчаянный человек! Сейчас немножко уладим. — Он ушел в купе и вернулся с двумя чайными стаканами в подстаканниках. Один был наполовину, другой на три четверти налит рубиновым вином. Стакан, где было вина поменьше, он всунул ей в руку.

— Это же вино?

— Вот выпьете, узнаете. Мало что называется: вино. — Она послушно выпила. — Многое называется «вино». А это хорошее вино. От него мягко на сердце… Ну, неправду говорю?

Она добросовестно прислушалась к тому, что делается у нее внутри.

— Да, как будто во мне потеплело. И поглупело немножко.

— Вот что значит опытного человека послушаться. Я старый человек. Очень опытный человек. До того опытный стал, что никому советов больше не даю. Боюсь промахнуться.

— Да какие советы? Мне ничего и не надо!

— Вот я сам такой!.. Мне бы все или ничего! Это нехорошо, однако, таким отчаянным быть. Нельзя.

— А мне теперь все равно.

— Когда это теперь, если не секрет?

— Всю ночь думала. Вот и стало «теперь».

— Про любовь?

— А она бывает?

— Много ее бывает. Разные бывают. Вон там на полатях очень влюбленный человек спит, а?..

— Влюбленный, а как он при вас-то?.. Авторитет боится уронить?

— Немножко старается.

— Вот я и вижу. Ведь я его и не знаю почти… Думала: хоть муж любить будет, и то хорошо. А ничего подобного… Тошно мне… Любовь-то, наверное, воображение… да свинство, больше ничего.

— Ай, какой химический анализ… Мне так кажется, человека любить ой трудно! Самое малое, три раза надо полюбить. Ну, скажем, девушку, молоденькую, глупенькую… — он показал прямо на нее толстым пальцем с крупным ногтем и покрутил им в воздухе, — или умненькую, все равно — это раз! Так? Потом она женщиной станет, свой характер появится, хозяйство, дети, работа вкусы, разная чепуха жизни, — опять ее надо полюбить — два!… Потом старушка станет, болезни, заботы, внуки, а тут еще ты замечаешь, что ты сам немножко похуже стал, — вот и три!.. Очень грубо, приблизительно говорю… Я вот мою старушку в третий раз люблю, удачно у меня получилось.

Она слушала, улыбаясь откровенности этого человека, такого пожилого и чем-то значительного, рядом с которым ее кудрявый, полный сил, складный и неглупый Медников почему-то кругом проигрывал — она это видела безошибочно. И с неожиданной легкостью рассказала первое, о чем легче всего было рассказать: про торт с надписью глазурью, про грузовик и кое-что о жизни в городе… и вдруг представила, прямо вообразила этот сиротливо оставшийся в столовой торт и девушек, с их презрительными замечаниями, и опять чуть не заплакала от досады и злости. И странным образом, рассказывая ему про себя, она точно опомнилась. Точно ей кто-то рассказывал свою жизнь, а она выслушивала, удивлялась и осуждала. Все упорядочилось и разъяснилось ей от собственных ее слов.

Растерянность и тревога все росли в ней, как у пассажира, вдруг заподозрившего, что поезд идет не в ту сторону, куда нужно.

Наутро, после того как все проснулись и попили чаю, чемодан опять положили на колени и взялись за карты. От яркого солнца мелькало и рябило в глазах. Подошла какая-то станция, и там тоже все было залито солнцем, так что приятно было смотреть.

— Выйду немножко разомнусь, — сказала она, протискиваясь между чемоданом с картами и коленями сидящих.

Медников чуть не вскочил, но удержал себя и с некоторой покровительственной небрежностью сказал:

— Смотри не опоздай! — Он оглянулся на крючок, где висело за его спиной ее пальто, и опять дернулся, и опять удержался, чтоб не подать ей пальто. Она это все видела, с ясностью надписи на табличке: «Не курить». Была бы какая-нибудь жаба, он бы и пальто подал, и за мной бы пошел, а тут другое дело; вдруг подумают: вот неустойчивый, в командировке, как мальчишка, спутался со смазливой официанткой и перед ней рассыпается, ухаживает, не умеет сразу ее твердо на место поставить. Спокойно показать, что это личное дело он умеет держать на втором плане своей настоящей деловой жизни. Она дернула плечом и вышла без пальто.

На платформе было прохладно, она пошла вдоль поезда, повторяя без особого смысла на разные лады: «Смотри не опоздай!.. Ты смотри не опоздай!» — сперва механически одинаково, потом фальшивым голосом, потом издевательски, дурацким голосом, не вслух, а так, про себя: «Смотри ты у меня не опоздай» — хотя Ледников такого и не говорил… И вдруг услышала гудок к отходу поезда. Оглянулась — до их вагона номер пять было очень далеко, она дошла уже до самого хвоста длинного состава.

Можно, конечно, хоть в предпоследний вагон вскочить — последний-то товарный.

И Медников издали махал рукой и кричал строго, потом испуганно. За поручень держался, высунулся и кричал.

Она подумала: если он сейчас соскочит на платформу, рискуя остаться… даже совсем останется, она у него прощения будет просить и поедет с ним до конца, куда повезет…

Нет, куда там, вцепился и даже попятился, не вывалиться бы, только все размахивал рукой, указывая, чтоб догоняла, садилась…

Тогда она подняла руку и тоже ему помахала на прощанье. И осталась одна, без пальто, без денег, на платформе станции, которой даже названия не знала.

Так или иначе, на третий день она возвратилась обратно, откуда уехала. Проводницы вагонов ее подвозили, потихоньку передавали друг другу, верили, что она отставшая от поезда — она ведь и вправду была отставшая: умытая, причесанная, без чемодана, без пальто, без платка на голове, в одном платье, и сразу видно, что совсем чужая на платформе.

Видно было, что она не врет, рассказывая им уже в пути, как они попили чаю, сели играть в карты на чемодане, а она вышла подышать воздухом, размяться, походить, да и прозевала поезд!

Не говорила только, что ехала в другую сторону.

Все-таки начальник поезда однажды ее заметил и высадил, так что последнюю сотню километров она ехала на тормозной площадке товарного вагона, однако добралась благополучно до своего родного ресторана «Байкал», и девушки ахнули и рты разинули, точно она с того света вернулась.

После первых ахов вокруг нее образовалась как бы некая пустота недоверия, отчужденности и… еще чего-то.

Припомнили ее высокомерный поступок, когда она не пожелала, чтоб ее провожали на вокзале. Другие, наверное, забеспокоились, не пришлось бы теперь, чего доброго, отдавать обратно тряпочек, браслетиков, щедро раздаренных при отъезде, но, скорее всего, дело было в том весьма обычном и скверном чувстве удовлетворения, какое свойственно человеку испытывать, когда кто-нибудь, кто красивее, удачливее, чище, вдруг шлепается в грязь, теряет силу, удачу, красоту… Ага, миленькая, не выгорело у тебя? А ведь вообразила себя лучше других!

Да если бы это она воображала, куда легче было простить. А труднее потому, что как раз они сами-то и «воображали» ее выше себя! Этого уж легко не простишь!..

Кое-как отмыв с лица копоть, голодная, продрогшая до костей, закинув ногу за ногу, она сидела в углу теплой кухни «Байкала», вызывающе дерзко откликаясь на беглые расспросы девушек, торопливо вбегавших из зала с подносами. Равнодушно пожала плечами, когда перед ней поставили тарелку борща, пододвинули тарелку с нарезанным хлебом. Посидела, не притрагиваясь к еде, с ленивым любопытством приглядываясь к знакомой суете. Только когда схлынула первая волна расспросов, нагнулась над тарелкой и стала есть, изо всех сил стараясь жевать медленно, не показывая, до чего голодная.