Обнаженная - Висенте Бласко-Ибаньес

Художникъ слѣдилъ за жизнью Кончи изъ минуты въ минуту, какъ будто она протекала на его глазахъ. Графиня писала ему про Дарвина, скрывая подъ этимъ прозвищемъ имя Монтеверде, жаловалась на его холодность, равнодушіе и снисходительно-сострадательный тонъ, которымъ онъ отвѣчалъ на ея страстныя ласки. «Ахъ, маэстро, я очень несчастна!» Иной разъ тонъ писемъ былъ самый оптимистическій. Графиня торжествовала, и художникъ читалъ между строчками о ея восторгѣ и догадывался о ея упоеніи минутами счастья, въ собственномъ домѣ, гдѣ она дерзко пренебрегала присутствіемъ слѣпого графа. И она разсказывала художнику обо всемъ съ безстыднымъ и отчаяннымъ довѣріемъ, словно онъ не былъ мужчиною и не могъ чувствовать ни малѣйшаго волненія отъ этихъ писемъ.

Въ послѣднихъ письмахъ Конча была внѣ себя отъ радости, Графъ находился въ Санъ-Себастіанѣ, чтобы попрощаться съ королемъ, исполняя высокую политическую миссію. Хотя онъ не былъ очень близокъ ко двору, его избрали въ качествѣ представителя высшей испанской аристократіи, чтрбы отвезти орденъ Золотого Руна какому-то князьку въ одно изъ самыхъ мелкихъ нѣмецкихъ государствъ. Бѣдный старикъ, не добившійся этого великолѣпнаго ордена для себя, находилъ утѣшеніе въ томъ, что везъ его другому съ большою торжественносгью. Реновалесъ чуялъ во всемъ этомъ руку графини. Письма ея сіяли счастьемъ. Она оставалась одна съ Дарвиномъ, такъ какъ старый графъ долженъ былъ долго пробыть за границей, и могла жить съ докторомъ, какъ мужъ съ женою, безъ всякаго риска и опасеній!

Реновалесъ читалъ эти письма только изъ любопытства; они не производили на него теперь глубокаго и продолжительнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ положенію довѣреннаго лица графини; страстныя чувства его къ ней охладѣли отъ откровенности этой женщины, повѣрявшей ему всѣ свои тайны. Единственное, чего онъ не зналъ въ ней еще лично, было ея тѣло; внутреннюю же жизнь ея онъ зналъ, какъ ни одинъ изъ ея любовниковъ. и она начинала уже надоѣдать ему. Отсутствіе графини и разстояніе наполняли его душу холоднымъ спокойствіемъ. По прочтеніи этихъ писемъ, онъ думалъ всегда одно и тоже: «Экая сумасшедшая! Что мнѣ за дѣло до ея секретовъ!»

Цѣлую недѣлю не получалъ онъ уже писемъ изъ Біаррица. Въ газетахъ писалось о путешествіи уважаемаго графа де-Альберка. Онъ находился уже въ Германіи, со всею своею свитою, готовясь нацѣпить благороднаго агнца на грудь князя. Реновалесъ хитро улыбался, но безъ зависти или волненія, при мысли о долгомъ молчаніи графини. Одиночество причинило ей, очевидно, много заботъ.

Но вдругъ, однажды вечеромъ, онъ получилъ отъ нея вѣсть самымъ неожиданнымъ образомъ. Онъ выходилъ подъ вечеръ изъ дому, чтобы прогуляться надъ Ипподромомъ вдоль канала и полюбоваться Мадридомъ съ этого возвышенія, когда у самой рѣшетки посыльный мальчикъ въ красномъ плащѣ подалъ ему письмо. Художникъ изумился, узнавъ почеркъ Кончи. Письмо состояло изъ четырехъ строчекъ, написанныхъ наспѣхъ нервною рукою. Конча только что пріѣхала съ горничною Мэри съ курьерскимъ поѣздомъ изъ Франціи и была одна дома. «Пріѣзжайте скорѣе… бросьте все… Серьезныя новости… я умираю!» И маэстро помчался къ ней, несмотря на то, что эта вѣсть о смерти не произвела на него сильнаго впечатлѣнія. Онъ привыкъ къ преувеличеніямъ графини и понималъ, что дѣло не можетъ-быть такъ страшно.

Въ роскошномъ домѣ графа де-Альберка царили пустота, полумракъ и пыльная атмосфера, какъ въ заброшенныхъ зданіяхъ. Изъ прислуги остался при домѣ только швейцаръ. У лѣстницы играли его дѣти, какъ будто не зная еще о пріѣздѣ хозяйки. Мебель была въ чехлахъ, лампы закутаны тряпками, бронза и зеркала глядѣли тускло подъ слоемъ пыли. Мэри открыла Реновалесу дверь и провела ero по темнымъ гостинымъ съ затхлою атмосферою и запертыми балконами; драпировки были всюду сняты, жалюзи спущены, и свѣтъ проникалъ только въ щелки.

Въ одной комнатѣ онъ наткнулся на нѣсколько неразобранныхъ сундуковъ, забытыхъ, очевидно, въ суматохѣ.

Въ концѣ этого путешествія, чуть ли не ощупью, по пустынному дому, Реновалесъ увидѣлъ пятно свѣта; это была дверь спальни графини, единственной комнаты, освѣщенной косыми лучами заходящаго солнца. Конча сидѣла у окна въ креслѣ, нахмуривъ брови. Глаза ея, блестѣвшіе въ угасавшемъ свѣтѣ, были устремлены вдаль.

Увидя художника, она порывисто вскочила съ кресла, протянула руки и побѣжала къ нему, словно ища помощи.

– Маріано! Маэстро! Онъ уѣхалъ… онъ бросилъ меня навсегда.

Она стонала, хваталась за него, прижимаясь головою къ его плечу и орошая его бороду слезами, стекавшими капля по каплѣ по ея щекамъ.

Реновалесъ былъ такъ пораженъ, что нѣжно оттолкнулъ ее и усадилъ вь кресло.

– Но кто уѣхалъ? Кто же это? Дарвинъ?

Да, именно онъ. Все кончилось. Графиня еле говорила. Слова ея прерывались судорожными рыданіями. Она дрожала всѣмъ тѣломъ отъ оскорбленной гордости. Онъ уѣхалъ въ разгарѣ счастья, когда она воображала, что держитъ его крѣпче, чѣмъ когда-либо, и когда они наслаждались впервые полною свободою. Она надоѣла важному сеньору; онъ еще любилъ ее, – стояло въ его письмѣ, – но жаждалъ свободы для продолженія научныхъ занятій. Онъ былъ пресыщенъ ея любовью, благодаренъ за всю ея доброту, но бѣжалъ, чтобы скрыться за границей и быть великимъ человѣкомъ, не думая больше о женщинахъ. Такъ писалъ онъ въ своемъ прощальномъ письмѣ. Но это ложь, сплошная ложь! Она догадывалась объ истинномъ положеніи вещей. Этотъ гадкій человѣкъ удралъ съ одной кокоткой, съ которой не сводилъ глазъ на плажѣ въ Біаррицѣ.

Это была безобразная ломака и каналья, которая сводила, вѣроятно, мужчинъ съ ума тайными прелестями грѣха. Приличныя женщины надоѣдали этому господину! Онъ считалъ себя, повидимому, также обиженнымъ тѣмъ, что ей не удалось добиться для него каѳедры и провести его въ парламентъ. Господи, неужели же она виновата въ этихъ неудачахъ? Она сдѣлала, вѣдь, все, что возможно.

– Ахъ, Маріано, мнѣ кажется, что я умираю. Это не любовь; я перестала любить его, я его ненавижу! Я взбѣшена, возмущена, мнѣ хотѣлось бы схватить этого подлеца, задушить его. Стоило безумствовать изъ-за него! Господи, гдѣ у меня были глаза?

Когда она увидѣла себя брошенной, ее охватило одно страстное, бѣшеное желаніе – броситься къ вѣрному другу, къ совѣтнику, къ брату, поѣхать въ Мадридъ къ Реновалесу и разсказать ему все, все рѣшительно! Она испытывала потребность исповѣдаться ему, сообщить даже нѣкоторые секреты, при одномъ воспоминаніи о которыхъ краска стыда заливала ей лицо.

Никто на свѣтѣ не любилъ ее безкорыстно, никто, кромѣ маэстро. И она пріѣхала къ нему за утѣшеніемъ и защитою, какъ будто осталась одна въ пустынѣ, во мракѣ ночи.

Эта потребность въ защитѣ еще болѣе усилилась въ присутствіи художника. Конча снова бросилась ему на шею, истерично рыдая, точно ее окружала опасность.

– Маэстро, только вы у меня остались. Маріано, вы – моя жизнь. Вы не бросите меня никогда? Вы всегда будете мнѣ братомъ?

Реновалесъ былъ ошеломленъ этой бурной сценой и возбужденіемъ женщины, которая прежде отталкивала его, а теперь вѣшалась ему на шею и не выпускала изъ своихъ объятій, несмотря на его старанія высвободиться. Онъ же оставался довольно холоднымъ. Его оскорбляло гордое отчаяніе графини, вызванное въ ней не имъ, а другимъ человѣкомъ.

Давно желанная женщина пришла къ нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себѣ отчета въ своихъ поступкахъ и дѣйствуя безсознательно, въ ненормальномъ возбужденіи. Но художникъ отступалъ въ неожиданномъ страхѣ, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественнымъ путемъ, а подъ вліяніемъ разочарованія и оскорбленнаго самолюбія.

Конча прижималась къ нему, ища защиты въ его крупномъ тѣлѣ.

– Маэстро! Другъ мой! He покидайте меня! Вы – добрый человѣкъ!

Она закрывала глаза, цѣиовала его въ мускулистую шею, поднимала влажный взглядъ и искала въ полумракѣ его лицо. Они почти не видѣли другъ друга; въ комнатѣ царилъ таинственный полумракъ, предметы стушевывались, точно во снѣ. Это была такая же опасная обстановка, какъ въ тотъ памятный день въ мастерсксй.

Но вдругъ графиня отступила въ ужасѣ, убѣгая огъ маэстро, спасаясь въ самыхъ темныхъ углахъ и ускользая отъ его жадныхъ рукъ.

– Нѣтъ, это нѣть! Это принесетъ намъ одно несчастье! Мы будемъ друзьями… и только, друзьями навѣки!

Голосъ ея звучалъ искренно, но слабо и устало, какъ у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись изъ силъ. Художникъ же, во мракѣ комнаты, чувствовалъ животное удовлетвореніе первобытнаго воина, который изголодался во время длиннаго похода по пустынѣ и насыщается обиліемъ всѣхъ прелестей вь завоеванномъ городѣ, дико рыча отъ удовольствія.