Грани судьбы - Алексей Шепелёв

Поп прервался, глянул на Гаяускаса сначала вроде строго, осуждающе, а потом и вовсе сочувственно, и с горечью произнёс:

— Не разумеешь, воин, того, что речено.

Живи Балис с рождения в Литве, наверное, и не понял бы этих слов. Но ленинградский мальчишка, пусть с трудом, но разобрался: священник жаловался, что его не понимают. Хотел бы Балис посмотреть, кто бы эти поучения понял. Какой-то Авимелех, какой-то Самуил…Наверное, для верующих людей эти имена что-то значили, но ему-то всё едино.

— Видишь, брат Патрик, как оно получается. Говоришь с людьми простыми, грубыми, наукам не обученными — и всё понимают. А иной премудрость великую превзошел, а понять ничего не может.

— Чему же тут удивляться, брат Иоанн? Царство Господне не от мира сего. Редко кого мудрость мирская до дверей Божьего Царства доведёт, хотя, конечно, случаи бывали. Да и не мудрец гость наш — воин.

— Воин, — покачал головой поп. — Да только не простой он воин. Кровь не обманешь. И прапрадед его странный был, и прадед. Хотя, Господа нашего искренне чтили, в вере были усердны. А всё же смута у них душу-то томила. Может, брат Патрик, ты ему объяснишь: по-своему, по-родственному.

Балис чувствовал, что голова идёт кругом. Откуда православному священнику знать его прадеда, да ещё хвалить за усердие в вере? Два прадеда числились католиками, насколько были верующими — дело тёмное. Лииво Пихт, мамин эстонский дед, хозяин кофейни в Пярну, оправдывая свою фамилию, оставил о себе память как о фанатичном протестанте-лютеранине. Уж точно бы в Кронштадт на богомолье бы не поехал. Остаётся таинственный Мартин Гаяускас, матрос Балтийского Флота, погибший в битвах революции семнадцатого года. Тоже не самая подходящая кандидатура для похвал со стороны попа — прислужника царского режима.

Все эти мысли пронеслись в голове за какую-то секунду, а дальше додумать их не удалось: заговорил Патрик.

— Берись-ка ты, парень, за ум. Пора уже, давно ведь не мальчишка. Понятно, в детстве никто тебе ума-разума не вложил, ну да на то особые причины, только ведь всю жизнь нельзя за старших прятаться, надо и самому когда-то свою жизнь строить.

— Я ни за кого не прячусь, — начал, было, Гаяускас, но святой неожиданно резко его оборвал.

— Прячешься. Хорошо устроиться думаешь. Сначала помолился, а потом: "я в бога не верю". Нет, парень, так в жизни не бывает. Вот ежели не веришь, ты, что тебе пенёк какой чудотворный в лесу поможет, или там камень болотный, так ведь им молиться и не идёшь. Спасите, мол, моего мальчишку. Знаешь ведь, что не спасут. А если перед иконой помолился, значит, веришь, что оно тебе помочь может. Значит, признаёшь в душе бога. И не абы какого бога, а Единого Господа нашего. Но признаться себе в том боишься.

Патрик вздохнул.

— Многие о тебе молятся, воин. Видно, не плохой ты человек. Только пойми: настоящий выбор в жизни делается один только раз. И никто никогда наперёд не знает, какой выбор — настоящий, а какой на него только похож. Иной считает, что выбрал уже, а не знает того, что пройдёт время, и всё перевернётся. Другой думает, что выберет когда-нибудь потом, глядь, а никакого «потом» для него и нету, а выбор уже сделан. И хочется ему изменить, да ничего уже сделать нельзя, поздно. Так что, разбирайся в себе, Балис, сын Валдиса. Загляни в свою души и честно скажи себе, кто ты есть такой на самом деле. А мы с братом Иоанном помолимся Богу, чтобы укрепил тебя да даровал тебе мудрости.

— Помолимся Господу о тебе, — эхом откликнулся поп.

Балис не смог сдержать улыбку. Патрик сурово нахмурил брови.

— Не глупи. Говорю же, многие о тебе Господу молятся. Князя, что во сне видел в день смерти деда забыл? А женщину, которой вы с другом дорогу к храму указали?

Откуда они знали про сон? Ну да, они же святые, им всё знать положено. А про женщину ту странную Балис уж давно и забыл…

— Сыночки, помогите старой, — раздалось за спиной.

Гаяускас и Огоньков дружно обернулись. Перед ними стояла невысокая пожилая женщина, одетая точно для съёмок фильма то ли про русское захолустье, то ли про блокадный Ленинград: в валенках, старой телогрейке и шерстяном платке. Разумеется, в шерстяных варежках и с клюкой в руке. Растеряно улыбаясь, она продолжала:

— Что-то совсем я заплутала, давно в Питере-то не была. Подскажите уж, где Казанский собор-то?

— Так Вы рано из метро вышли. Надо снова спуститься на станцию "Сенная площадь" и проехать одну остановку до "Гостиного двора". Там и собор, — первым пришел в себя капитан третьего ранга.

— И-и, сынок, какое тебе метро. Нешто я на старости лет под землю полезу? Срамно, прости Господи. Я уж лучше пешком, скажи только, как дойти.

— Пешком — тогда вот сюда, до канала Грибоедова, — махнул рукой в сторону Демидова моста Балис. — На ту сторону перейдёте — и направо. Так до собора и дойдёте.

— Ой, спасибо, сыночки, — радостно улыбнулась женщина. Её улыбка показалась Гаяускасу какой-то особенно доброй и тёплой, по-настоящему материнской. — Помогли, подсказали старой. Я-то иду батюшке Серафиму поклониться. Слыхали, счастье-то какое: мощи батюшкины в Казанском соборе чудесно обретены. Я вот помолюсь ему, свечку поставлю, оно хорошо и будет.

— Какие мощи? — изумился Огоньков. — Это ж одно только название, что собор. Он давно уж не собор, а музей. Какие там могут быть мощи?

— И-и, сынок, не знаю я музеев никаких. Старая я, тёмная, да.

Насчёт собственной старости, на взгляд Балиса, женщина переигрывала: не смотря на морщины и полное отсутствие косметики было ей немногим за пятьдесят. Предпенсионный возраст.

— А только если батюшка Серафим там явился, значит, Богу было так угодно, значит, место то Богом отмечено. И помолиться Господу там благолепно будет. Так что уж пойду я и помолюсь. И за вас, сыночки, помолюсь тоже. О здравии вашем, да о благополучии. Как имена ваши?

— Вячеслав, — серьёзно ответил Огоньков.

— Балис, — машинально поддержал товарища капитан.

— Да что ж за имя такое: Балис? — удивилась женщина. — Ты что ж, не русский или не крещёный?

Гаяускас вздохнул. Верно говорят: ни одно доброе дело не обходится безнаказанным. Сейчас начнёт тётка кликушествовать на весь рынок рыжему Толяну и его подельникам на потеху. Соврать что ли что-нибудь? А почему, собственно, он должен врать?

— Не крещёный. И не русский: литовец я.

К удивлению морпеха женщина вместо ожидаемого припадка злобы к инородцу улыбнулась всё той же доброй улыбкой и произнесла:

— А то не страшно, что литовец. У Господа нашего все равны, был бы человек хороший. Как в писании сказано: несть ни эллина, ни иудея. А вот что некрещёный — то беда. Большая беда. Но свечку батюшке Серафиму я за тебя всё равно поставлю. Батюшка — молитвенник сильный, авось упросит Господа, чтобы тебя вразумил. Так и крестишься. Ну, спасибо вам, сыночки, и прощайте. Храни вас Господи!

Странная женщина повернулась и медленно побрела в указанном Балисом направлении. Через несколько минут капитан морской пехоты позабыл об этом странном разговоре.

— Ступай, воин, — подытожил Патрик.

— А мальчик-то? — последний раз попытался добиться хоть какой-то определённости Балис.

— Ступай, — твёрдо повторил святой. — Теперь всё зависит только от Господа и от вас самих.

На самолёте Серёжка один раз в жизни летал. Из Кишинёва в Ленинград, вместе с мамой. Не интересно. Хоть его место и оказалось возле иллюминатора, но всё равно он ничего не увидел, кроме мутной пелены облаков да серой земли далеко внизу. Попробуй, разгляди, над чем именно пролетаешь. Даже Днепр мальчишка так и не заметил. Нет, поезд — намного лучше и интереснее.

Вот если бы самолёты летали низко-низко. На высоте московского чёртова колеса, например. Вот это было бы здорово. На нём Серёжка катался вместе с папой, когда они через Москву ехали в Куйбышев. Сначала ничего особенно не видно, потому что колесо это в парке, там деревья высокие всё закрывают. Зато когда кабина поднялась над деревьями, мальчишка просто обомлел от восторга. Тут тебе и Кремль, и Москва-река, и Университет на Ленинских горах, и Лужники. А ещё рядом была Шуховская башня, про которую Серёжка раньше даже ничего не знал. Папа рассказал, что с неё на всю страну передавали радио и телевидение, когда не было башни Останкинской. Кстати, ту и с колеса они не разглядели: Москва очень большая, всю даже с такой высоты не разглядишь. А вот полетать бы над ней на такой высоте и всю посмотреть — вот бы было интересно. Серёжка сказал об этом папе, а тот ответил, что самолёты так низко летать не могут. А если бы могли, то это было слишком опасно: можно в дом врезаться. Это правда: совсем рядом с чертовым колесом, сразу за парком два высоченных корпуса стояли. А дальше Университет, он тоже выше колеса. Даже если бы не Ленинских горах стоял, всё равно бы, наверное, выше был, а так уж вообще…