Убей свои сны - Customer

- А ты повзрослел! – одобрительно замечает джинн.

- К сожалению, - вырывается у меня. Я вспоминаю свой сон, мальчишку, которым я был когда-то, свою тягу к открытому морю - и нынешняя несвобода обрушивается на меня вселенской тяжестью. – Зачем ты пришел? У тебя вести от Морехода?

- Ага. – Лицо у Гвиллиона безмятежное и даже скучающее. Никакого предвкушения «Ой, что я вам сейчас скажу-у-у…» в нем нет. – Он говорит: «Твое дело – не убивать, а познавать».

- Мое дело – не убивать? Это точно? – Я поражен. Столько сил потрачено на превращение себя в хладнокровного киллера – и вот, пожалуйста. Не убивать, а познавать. Новое задание. К которому я пригоден еще меньше, чем к старому.

- Если ты не поймешь здешнего хозяина, ты и убить его не сможешь, - пожимает плечами Гвиллион.

- Ну, если взять хорошее оружие, то и новичок справится, - ухмыляется Мэри Рид. – Невелика доблесть - прикончить старика. Заодно и нас бы освободил.

- А ты не подзуживай, - стремительно оборачивается к ней мой каменно-огненный вестник. – Думаешь, я не знаю, кто ты?

- И кто же? – с пол-оборота заводится пиратка.

Гвиллион многозначительно молчит. Но мне и так ясно – в этой женщине сосредоточена все преклонение перед грубой силой, вся вера в могущество кровопролития, вся жажда убийства, свойственные человеческой душе. Моей? Наверное, моей тоже. И этот каменный гость – выходец из той же яростной стихии. Он и беспощадная тетка с пеньковой петлей на жилистой шее - одно. Только джинн умеет укрощать свой внутренний огненный хаос. А Мэри Рид – не умеет и не хочет уметь.

- Вы тут поворкуйте, а я должен подумать! – заявляю я и быстрым шагом направляюсь в порт. То есть просто иду по улице, зная: здесь каждая дорога ведет к морю.

Итак, я воззвал к ярости, и она пришла. У меня в распоряжении целых два варианта ярости – осознанная и неосознанная. Я могу выбирать между этими двумя, как между кинжалом и огнеметом. Но прежде чем принести смерть этой реальности, придется выяснить: отчего я хочу ее уничтожить? Чем она мне так досадила?

Досада. Слово для моих ощущений найдено. Какая-то сонная муть заполнила мои глаза, забила голову, накрыла город, и бухту, и порт, и вечно синие горы на горизонте… Разве можно создать целый мир, отличный от реального, плотного, пахучего, враждебного и не подвластного тебе? А как иначе выжить? Как выжить в реальном мире, если не отвоевать в нем потайной уголок и не построить на ничейной земле СВОЙ МИР - хилый, однобокий, ущербный, точно дом сквоттера[48], зато уютный и безопасный? Нет у человека другой возможности спрятать свою беззащитную, уязвимую, неповоротливую душу в раковинку, в последней надежде ее защитить.

Тогда почему я не испытываю жалости к тому, кто, словно улитка, втягивается в свою раковину? Я вспомнил ракушки на пляже, такие красивые, такие разные - от белоснежно-сахарных до угольно-черных – разве можно на них сердиться? И, подняв глаза, увидел, как небо над горами скручивается гигантской сизой спиралью. Моллюск, затянувший тебя в свое убежище, уже не кажется симпатичным, как трудолюбивый дизайнер хрупкого известкового домика, помещающегося на ладони… В основе моей злости лежал страх. Я боялся Дурачка. И ненавидел его за что-то большее, чем необходимость торчать здесь, в его унылом раю.

- Эй, злыдень! – неразлучная троица гурманов окружила меня, точно облако кухонных ароматов. – Куда бежишь? Опять ищешь, кого бы убить?

- Так вы всё знали? – Я выкатил глаза на Вегетарианца, Сомелье и Обжору, моих бесценных информаторов. Те усердно закивали. - Хитрые морды! И что, вам плевать на старину Дурачка? Вы настолько им не дорожите?

- У него вкус плохой, - поморщился Сомелье.

- Он нам надоел, - поддакнул Вегетарианец.

– Да-с! – подхватил Обжора. – Ему бы в привокзальных пельменных шиковать, а туда же – навязывает свой сомнительный вкус порядочным людям!

Понимание – вещь, для которой информация важнее морали. Оставив на потом (а если быть честным, то «на никогда») выяснение, кто здесь тварь дрожащая, а кто право имеет, я вцепился в слова «навязывать свой сомнительный вкус», точно голодный пес в брошенную кость. Я вдруг увидел их всех, вечных пленников, даже после смерти не обретших свободы, пляшущих, точно шарики на ниточках, на потеху здешнему демиургу. Доброму и мудрому – на первый взгляд. Но только на первый.

Вот откуда моя досада, мое раздражение, мой страх и моя ненависть. Я почувствовал силу Дурачка. Неприметную – и непреодолимую. Силу старшего, промывающего мозги младшему. Силу, способную отнять тебя у тебя и заменить кем-то другим, приемником и преемником чужих желаний и страхов.

Аптекарь - вот как называется тот, кто всегда знает, КАК ЛУЧШЕ, и, ведомый этой уверенностью, не дрогнув подменяет тебя собой! Завеса между мной прежним и мной нынешним если не рухнула, то стала прозрачной, словно тюль на окне. Я увидел незрячего художника, мечтающего вернуть свои глаза, мягкосердечного и доверчивого, а рядом… Дурачка. Самоуверенного и безответственного. Лихо промывающего мозги Марку. То есть мне. Как-то мы с ним связаны в той, прошлой жизни. Кем-то он мне приходится. Но кем? И что будет со мной-реальным, на которого я гляжу из глубин подсознания, когда я-здешний убью Дурачка? А мои глаза? Что станется с моими глазами?

Нет. Я не буду действовать наобум, даже если все здешние неупокоенные души выстроятся передо мной, скандируя «У-бей! У-бей!» Мне надо подумать. Хорошенько подумать над тем, что сказал Мореход. Познай, прежде чем убить. Вот она, моя главная задача. А выбрать между кинжалом и огнеметом я всегда успею.

* * *

- Слушай, а ты уверен, что у фоморов отсутствует подсознание? – Морк по-хозяйски озирает просторы моря Ид. – И тут совсем-совсем нет нормальных фэйри, только жертвы Аптекарей?

- Да я, понимаешь ли, переписями населения не увлекаюсь! – посмеивается Мореход. – Всякое живое существо еще в утробе обзаводится желаниями и страхами. И не всегда уносит их с собой в могилу. Может и наследникам передать. Разве за вами уследишь? Вот я и не пытаюсь. Плаваю здесь, бессмысленный…

- И беспощадный! – бормочу я, не отрывая глаз от поверхности воды. Мне все еще мерещится черное тело, скользящее в глубине рядом с драккаром.

Кто из нас в детстве не боялся Вирма – единственной твари, способной отравить фомора? Все мы сторонились его - мы, не боящиеся ни нежно-смертоносных колокольчиков ируканджи[49], ни хлещущих жал морского кота[50], ни чарующих красотой конусов-убийц[51] - никого из ярких и неприметных детей бездны, всегда готовых впрыснуть яд в нанесенную рану. Зато Вирм, монстр-аутист со скверным характером, опасен даже для нас. Но убивать? Никто не помнит случая, чтоб Вирм убил фомора. А если мы говорим – никто, это означает НИКТО. Никогда. Не было такого. До сих пор – не было.