В оковах льда - Карен Монинг

— Торопись. Твою мать. Пошла.

Мое лицо не покрыто льдом. А почему же тогда покрыто его? Не подумав, я протягиваю руку, пытаясь коснуться его, но он отталкивает ее:

— Не смей. Блядь. Ничего трогать. Даже меня.

 Лед раскалывается и снова образуется на его лице четыре раза, пока он произносит эти слова.

Смутившись, я со свистом уношусь прочь, очищаю свою голову и стараюсь сосредоточиться на деталях. Понятия не имею, с какого перепугу едва не коснулась его. Моему поведению нет объяснений. Думаю, это все наложенные на меня какие-то заклинания с помощью того «заявления».

Так что же происходит в этих обледеневших местах? Почему так происходит? Действительно ли таким образом к нам проникает какая-то нечеловечески ледяная часть Мира Фейри? Мне понятно, почему Риодан думает именно так. В каждой сцене не появляется ничего, за что можно было бы зацепиться. Я не вижу общего знаменателя. Никто не съеден. Все целы. Тогда почему это случилось? Я считаю, каждое из этих обледеневших мест — сценой преступления. Люди мертвы. А у преступления должен быть мотив. Я ношусь взад и вперед, пытаясь разглядеть хоть какой-то намек на этот мотив, намек на чей-то разум за этим. Приглядевшись, замечаю ряд мелких ранок, словно от тонких, как иглы, зубов. Они осушили телесные жидкости некоторых захваченных Фейри, считая, что это вкусно? Эта мысль заставляет меня подумать о кое-каких эльфах, которых давно следовало убить. Сделай я это, сейчас у нас с Мак было бы все в шоколаде. Она бы никогда не узнала. До сих пор не пойму, почему я их не убила. Словно спецом старалась, чтобы все раскрылось.

Не вижу никаких признаков повреждений или мерзких игрищ во всем этом.

Потом замечаю ее, и в это мгновение сердце пропускает удар.

— Вот скотина! — восклицаю я.

Мне не настолько противно, когда убивают взрослых, потому что знаю, что у них была жизнь. Он успели пожить. Получили свой шанс. И надеюсь, что  погибли сражаясь. Но дети… дети просто убивают меня. Теперь им уже не познать, сколько всего существует сумасшедших, прекрасных, удивительных в мире мест! Они даже не успели испытать приключений.

У нее вообще не было никаких приключений. Она даже не пережила: «Ура, мамочка принесла молочка!»

Одна из женщин держит маленькую девочку с ореолом, прямо как у меня, рыжих кудряшек, устроив ее на сгибе локтя. Малышка зажала в кулачке мамин палец и замерла, уставившись на нее, словно та — самый прекрасный и волшебный ангел на свете. Я тоже такой видела свою маму до того, как все стало… ну, в общем, каким стало.

Со мной начинает твориться нечто безумное, и не понятное, но я начинаю делать то, что делает весь остальной мир, и списываю все на свои гормоны, потому что до начала менструального цикла я была самая крутая из крутых.

Раскиснув, как какая-то зачуханная слабачка, которая покупает на праздники поздравительные открытки, я думаю о маме, и даже притом, что она сделала со мной все те вещи, которые остальные посчитали бы вопиющими, я понимаю, почему она держала меня взаперти. Не было другого выбора, и со всеми финансовыми проблемами, она не всегда была скупа на меня. Она поступила так, чтобы меня уберечь. Я никогда не обвиняла ее за то, что она держала меня в клетке с ошейником.

Я просто хотела, чтобы она, наконец, перестала обо мне забывать.

Но, похоже, скорее всего, она просто старалась забыть обо мне.

Или, может, жалела, что я вообще родилась.

Но между нами не всегда было так. Я помню, как чувствовала себя безумно любимой. Помню, когда все было иначе. Просто никогда уже не могла это вернуть.

И вдруг, все здесь делается таким похожим на эту прочно въевшуюся в мою память и словно отпечатавшуюся на внутренней поверхности век картину, что мне хочется разрыдаться или сотворить нечто безумное, но я сдерживаю чертов крик, и это застывшее мгновение такой болью отдается в моей голове, что я протягиваю руку и касаюсь крошечного кулачка, обернутого вокруг пальца ее мамы, и мое сердце сжимается, а затем образуется нестерпимое ушное давление, с мягким хлюпающим звуком что-то во мне обрывается и внезапно я не могу вдохнуть. И так холодно, словно меня голышом выбросило прямо в открытый космос. 

Острыми лезвиями в меня вонзается холод, сдирает заживо кожу, убивает меня, и я покрываюсь льдом.

Холод приобретает новый смысл и когда я уже думаю, что начинаю его воспринимать, как просто некое более сложное состояние, в котором, все же способна существовать, вдруг — внезапно, будто по щелчку пальцев — все меняется, и я вся горю, меня лихорадит, так жарко, так чертовски невероятно жарко, что я начинаю срывать с себя одежду, но и это не могу сделать достаточно быстро, потому что чувствую себя какой-то тупой заторможенной тушей, и неожиданно понимаю, что, каким-то образом я опять утратила суперскорость.

Все из-за того, что я коснулась ее? Поэтому он сказал мне ни к чему не притрагиваться? Неужели если чего-то коснуться, то вылетаешь из ускорения? Откуда ему об этом известно, если это все же так? С ним тоже такое случалось, и не так ли он об этом узнал? Но почему тогда это его не убило?

Тут слишком холодно, в замедленной реальности абсолютный холод — как в просторах космоса.

Я пытаюсь вернуться в стоп-кадр.

Но спотыкаюсь и падаю на колени. Я слишком долго тянула. Момент падения кажется мне немыслимо долгим.

Боже, на полу холодно! Больно, больно, больно! Я так и подумала «Боже». Я не использую это слово. Уверовала ли я? Обрела веру, здесь, на коленях и только сейчас, в самом конце? Довольно лицемерно, на мой взгляд. Не собираюсь умирать лицемером. Я начинаю хихикать. Я не дрожу. Мне жарко. Мне так жарко.

Даже сейчас я стараюсь впитать больше деталей. Любопытство. Сгубило кошку. Может, это и к лучшему. Это вакуум — вот на что это похоже. Что-то не так, чего-то не достает, я не могла это чувствовать в ускоренном режиме, но все равно не понимаю, что это. Вещи вокруг меня, люди и все остальное, ощущается… каким-то плоским, лишенным важной составляющей, которая придала бы им многогранности.

— Ри… — Я не могу произнести его имя.

Я слышу его крик, но не могу разобрать как-то странно звучавшие слова. Как будто он говорит в подушку.

Я пытаюсь стащить джинсы. Нужно избавиться от них. Они холодные, очень холодные. Надо все снять. Тут так холодно, это жжет мою кожу. Он борется со мной, пытаясь удержать их на мне. Проваливай, пытаюсь сказать, но ничего не выходит. Мне нужно от них избавиться. Если смогу стащить их с себя, быть может, я буду в порядке.

Все, о чем могу думать…

 Помоги! кричу про себя.

Мое сердце еще пытается трепыхаться. Оно концентрирует энергию для последнего ожесточенного чертового толчка, но выходит лишь слабое хлюпанье.