Плюс - Макэлрой Джозеф

Он чувствовал это и во время света, и в темноте. Он, как ему виделось, за последнее время прошел сквозь много темнот — более короткие темноты его более низкой орбиты. Но затем через эти более частые темноты он почувствовал, как чужие импульсы входят в плавающие щепки. Щепки висели, как беспламенные свечи, их длина освещалась Имп Плюсом — звездными лучами чешуи полипов, которые по всем его зрительным мембранам, завитками и ниспадающими шипами, желировались в рог.

Он не знал, как долго длились циклы темноты.

Хотя как тогда — если он, кажется, каждый раз не знал, как долго мог Центр продолжать принимать и отвечать ему перед тем, как между ними наступит новая темнота — как он отмечал время окончания передачи в той точке? Он отмечал время больше, чем один раз, как он сейчас видел, или его видели. Его видели.

Его видели малиновые мерцания, которые он описывал Центру; видели — или не видели — глиальные и нейронные клетки, которые уже не регрессировали в глиобласты и нейробласты, чтобы потом размножиться в еще большее и большее количество нейроглии и нейронов; видели по теперь уже гомогенизированным останкам того, что он мог описать Центру, как некогда центральную, некогда пламенную железу; видели — или по крайней мере удерживали — среди других, замедляющихся элементов по янтарному отблеску Солнечных кос, которые двигались, не снижая скорости, среди его субстанции: его субстанции, которая сама уже не смещалась, кроме как для того, чтобы выдыхать спиральные волны вокруг своих кособоких границ. И их казалось столь же просто описать Центру, как сложно их бредущее происхождение — и еще сложнее собирание в их функции вялости ложношири, мысли о прыгающем буротвестне и длительном наклонении толчков морфогена.

Но две кости же! Что они делали в своей свободной, однобокой Х-образной форме, и куда они делись? У них были отличающиеся концы.

Солнце вернулось, совершив оборот.

Каким бы ни было положение ИМП по отношению к Солнцу и Земле, два конца перекрещенных костей Имп Плюса лежали поодаль от единственного окна, и два других лежали в его сторону.

Внутри горячей и все более горячей капсулы он видел, что окно переменилось. Одна ясность вытеснила другую, которая ускользнула подобно дождю.

Он пытался рассказать Центру о ряде (да, о ряде) всего. Что такое да? Он чувствовал впереди себя, не находя слов, то вне всех прочих описаний, о котором он должен сообщить Центру. Но Центр никак не отреагировал на бредение или морфоген, ложноширь или буротвестень, уровень воды или некогда пламенную железу — хотя малиновые вспышки, говорил Центр, могли быть всего лишь воспоминанием или трассирующими частицами из космоса. Центр так часто спрашивал об орбитальной скорости и позывных: пока, сквозь эти слова с нервной Землей, которые были более пустыми, чем тишина, Имп Плюс не увидел — и малиновый вспыхнул как только он увидел — тот чужой или невидящий, как Центр, должно быть, о нем думал. Центр, должно быть, наконец спросил: Какой рост, Имп Плюс, какой рост?

Непрямой вопрос, разделенный вопрос, поскольку Центр полагал, что передача от Имп Плюса принадлежала чужому исследователю. Но свыше роста разделение взгляда было бы еще большим. Хотя если бы Имп Плюс думал так, как раньше, в таком случае он также заставил бы разделенный Центр его увидеть.

И сейчас, исследуя это разрастание того, что центральная нервная система Земли назвала точным движением, малиновый пришел двойным, выровненным вдоль обеих костей, до самой точки их перекрестья. Но из этого креста он так подпрыгнул в одиночку, что рассек оставшееся пространство между длинами морфо-позвоночника, идущими к окну, и завитым ложно-буротвесом. И он знал, что расскажет ему то, что, не знавши, знает — но это он не полностью возвратил. Для чего малиновая линия — бечевка — моток — пылающая — растаявшая во взгляде (или это было существование?), продолжалась, он не мог сказать, как долго; так как, кроме того, что уже подмигнув красным там, где морфоген-наросты присоединили внутренние бредения к внешним, она длилась, в его щипающем прикосновении к ней, независимо от того его внутреннего предчувствия ее в тот момент, когда малиновая вспышка сначала стала вилкой, а затем соединенной линией, бечевкой и скруткой, которая, если приглядеться, постоянно расплеталась и заплеталась, и была кусками и зияниями себя, в которых, если бы в этом была какая-то суть, Имп Плюс мог бы взглянуть на безграничное разъединение.

И даже без микровзора он видел некий конец. Тот был настолько увеличен, что он вновь знал, насколько мал. Даже каким маленьким он был давным-давно под высокой широкой крышей. Ее внутреннее пространство было изрезано и покрыто бороздками, уровнями и крючками. Крыша, чей пол был под ногами. Осматривая в ИМП свой цилиндр — едва ли «Платформу» — он слышал, как Хороший Голос сообщил ему его точную высоту, и услышал, как голос ответил, что точная высота была грубо (как и сам голос) с его рост.

Но какой конец или конец чего был увеличен? И что заставило его вообразить, что он помнит то малиновое? И подобно недавнему странному отмечанию времени его важной передачи, он мысленно разобрал себя от одного конца его до другого посредством того, что его сплетения, расплетения, послабления, натягивания, скручивания, раскручивания и вновьрекручивания освещали — и посредством его происхождения и того, что было позади.

Конец чего? И вдруг непредвиденный конец: мысли о том, не сделал ли он ошибку, отдавшись Проекту. А что если бы он отказался, а затем выздоровел и вновь отрастил все целиком: или по большей мере проталкивал себя повсюду без кожи иди мозга; или, безногий, жил на своих пальцах: или продвигался по нормальной Земной жизни без головы, словно неся черную дыру в последнюю ночь: или как фигура, которую он где-то видел, с дырой в ее средней части, скошенной как обивка у краев, так что это казалось отсутствием подушки. Но если на Земле он бы восстановился от облучения вместо того, чтобы ожидать сейчас в мозге Центра зону посадки, он бы все равно не вырос.

Разве что постарел.

Но насколько постарел?

И он же был не стар?

Центр не отвечал на его данные. Центр должно быть думал о том, о чем и полагалось. О том, как он жил здесь, что он делал, чтобы раздобыть воду и еду. Центр мог быть таким же тихим сейчас, какой однажды была растворяющаяся темнота. Центр, должно быть, думал то, что мог о том, что делало Солнце с водой и мозгами. Но не был ли Центр сумасшедшим? Был ли Центр преобразованным? Имп Плюс не знал сумасшедший; но Имп Плюс думал об этом, когда какое-то время назад Центр сказал то, что Имп Плюс уже знал: именно это Центр и скажет, хотя теперь Имп Плюс редко слышал слова прямых сообщений: КАП КОМ ИМП ПЛЮСУ, ЧТО ТАКОЕ ЛИЗАНИЕ? ЧТО ТАКОЕ ЛИЗАНИЕ? И ЛИЗОК ИЛИ ЛИЗКИ? МЫ НЕ СЛЫШИМ.

Он говорил Центру (давным-давно), что пламенная железа рассеялась, была слизана и поглощена, и гипоталамус тоже— то, что он им считал — со своим множеством управлений — или то были силы — болью и удовольствием, холодом и жарой, аппетитом.

Но отсутствие ответа со стороны Центра не было причиной, почему он сейчас не сообщал о том, что высветили ослабление и напряжение малиновой пряди. Причина этого держала его между собой: таким образом было определенное сходство между видением и им самим. Поскольку в дыхании излучения из ослабления и расплетения малиновой пряди, или дыхания потом в ослабленном, полурастаявшем самосхватывающим возвращении пряди к своей тугой спиральной скрутке, он обнаружил великие колонии решеток, сейчас неподвижные, и увидел, что позволил своему спиральному движению ввести себя в заблуждение. Поскольку колонии были застывшей массой, высокая глыба решетки, отбелившая синее и зеленое, коралл, такой же бледный, как и странная сила давнишнего обесцвечивания, отмеченная в перекресте зрительных нервов, сейчас рассеянной вместе с пламенной железой и гипоталамусом, и всем остальным, в этой закрепленности. Эта закрепленность была в слоях складок конических бредений, складок продолговатых морфоген-наузлов и ложноширь-граней, складок буротвестня. Так как все эти четыре вида были сейчас жестким полупрозрачным напоминанием о их прошлой жизни, — они теперь не двигались; не двигались даже там, где оплетались вокруг верхних кабелей и также вокруг тех нижних трубок, в которых все еще было семенное движение, трубок, которых он боялся, так как они были в его мышцах, когда Центр посылал встряски.