Джордано Бруно и генезис классической науки - Б Кузнецов

Констатация связи стиля Бруно с "карнавальной" традицией устраняет некоторые оценки, высказанные в свое время Ольшки. Первая состоит в так называемой "безудержной сатире" Бруно. Ольшки ставит ее в упрек мыслителю и считает выражением его индивидуальных особенностей. "По грубому реализму, по карикатурному упрощению характеров и по тематике мотивов сатира Бруно носит тот же характер, что и его комедия. Она отличается едкостью, болтливостью, импульсивностью и почти никогда не носит иронического или насмешливого, веселого и юмористического характера; словом, она является подлинным выражением натуры Бруно.. ."1

Но сатира Бруно именно тем, что кажется Ольшки грубостью, выражает свою связь с историей мысли, свое внеличное значение. Нужно только учесть то направление мысли, которое проходило, подобно подземному потоку, под явным, зрительным "верхним" потоком гуманистической литературы Чинквеченто. Этот подземный поток народного издевательства над педантами и "агеластами" (т. е. людьми, не умеющими смеяться) выражал более общую тенденцию, но выражал ее не столько прямым и явным смыслом сатирических и обличительных периодов, сколько поэтикой - подбором эпитетов, снижением традиционных понятий с помощью стилистических бурлесков, нарочитым смешением стилей, диалектов, языков.

Возьмем начало пролога к "Пиру на пепле", строки, где Бруно обещает де Мовисьеру возможность быть "софистом с Аристотелем; философом с Пифагором; смеющимся с Демокритом, плачущим с Гераклитом" 2.

После этих строк идет вполне раблезианское нагромождение причудливых эпитетов. Но не это здесь наиболее интересно. "Карнавальные" жанры, ставшие истоками стиля Рабле, характеризовались нагромождением бытовых, пиршественных, бранных, физиологических эпитетов в причудливых сочетаниях с религиозными. Такое сочетание снижало последние и дезорганизовывало всю средневековую иерархию понятий.

У Бруно {190} мы встречаем несколько иную стилевую особенность. Он смешивает и нагромождает гуманистические реминисценции, так что снижается содержание упоминаемых философских направлений, он смешивает обрывки силлогизмов с бранными эпитетами, воспоминаниями, метафорами, макароническими пародиями. Все это приводит не только к некоторому логическому выводу, но и к психологическому эффекту, к дискредитации гуманистического педантизма и еще больше к дискредитации богословской схоластики и канонизированного перипатетизма. Если иметь в виду, что понятия и намеки, которые считались позже непристойными и грубыми, в XVI в. еще не потеряли публицистического звучания, то грубость сатиры Бруно нужно рассматривать как существенную компоненту его идейной задачи.

Таким образом, грубая сатира, карнавализирующая схоластику и педантичную эрудицию, вытекает не из личных особенностей Бруно (во всяком случае не только из личных), а из логики и психологического подтекста идейной борьбы Чинквеченто; она становится не биографическим, а историко-научным фактом.

То же можно сказать об отмеченных Ольшки автобиографических вкраплениях в полемическую и дидактическую ткань диалогов. Логическое мышление в собственном смысле теряет личный характер: даже самому мыслителю оно кажется цепью однозначных, не зависящих от особенностей его психики выводов. Еще более это относится к стилю мышления экспериментальной науки; открытие ученого представляется ему описанием объективного процесса. Интуитивное мышление не объективируется в такой большой степени. Особенно если результаты интуиции должны не только дать образ истины, но и разрушить психологические препятствия для ее постижения. Таким образом, и указанная особенность "Диалогов" Бруно имеет не биографическое, а историческое значение.

Ольшки рассматривает издевательства и перуны против педантов в диалогах Бруно по преимуществу в биографическом и психологическом плане. Образ педанта - собирательный образ раздражавших Бруно противников. По-видимому, в основе такой, на наш взгляд, неправильной или во всяком случае неполной трактовки лежит несколько узкое определение культурной роли {191} появившихся в XVI в. сатирических пародий на латынь и педантов-латинистов.

Они стали особенно частыми и интересными в макаронической поэзии на рубеже XV и XVI вв. Ольшки исключает из комплекса антитрадиционализма пародии, в которых не только высмеивается ученая латынь, но также пародируется и искажается литературная речь в целом. Сюда относятся известные макаронические поэмы Фоленго. "Ни эпос Фоленго, ни посвященные пьянству, обжорству и разврату поэмы его предшественников не были выражением враждебности к латыни и привязанности к родному языку" 3.

Соответственно образ педанта в макаронической поэзии не является мишенью для ударов антитрадиционализма. Иное дело - поэзия Руццанте с четким общественным прицелом.

У Бруно есть характеристики действительно собирательного образа ученого-педанта и есть филиппики против педантов, обязанные стилевым особенностям диалогов, полемическому задору, личным антипатиям. Ольшки выносит эти филиппики за пределы того, что внесено Бруно в науку и культуру следующего периода. Но все дело в том, что "пародирование, превратившееся в самоцель", сохранило свою литературно-историческую функцию. Оно осталось в рамках "карнавальной" стихии в целом. Историческое чутье M. M. Бахтина и его концепция позволяют в данном случае точнее понять действительный смысл издевательства над педантами у Бруно.

Ольшки рассматривает комедию Бруно "Подсвечник". В ней ученый-педант Манфурио оказывается жертвой шайки, которая его грабит, избивает, подвергает непрерывным мучениям, пользуясь самодовольной глупостью жертвы.

"Но ученому, - говорит Ольшки, - в комедии не противопоставлены, как у Руццанте и у прочих авторов комедий, природный разум, буржуазный рассудок, народное остроумие; ему противопоставлены самые низкие страсти черни большого города, утонченная хитрость опытных преступников. Раздражение и отвращение, необузданная жажда свободы и бурный темперамент исковеркали традиционные мотивы и типы комедии, превратив их в отвратительные карикатуры. Манфурио и его {192} приключения представляют поэтому выражение настроений и страстей, волновавших философа в начале его писательской деятельности, а не истинные символы духовного состояния и культурных потребностей широких масс" 4.

"Настроения и страсти, волновавшие философа в начале его писательской деятельности", противостоят "истинным символам духовного состояния".

Первые принадлежат биографии Бруно, вторые - истории человеческой мысли. Но это противопоставление падает, если подойти к комедии Бруно и к фигуре Манфурио со стороны "карнавальной традиции". Злоключения Манфурио очень созвучны несчастьям, обрушивающимся на аналогичных героев народных комедий, и многократным избиениям агеластов в романе Рабле.

Эти злоключения - тоже "символы духовного состояния и культурных потребностей широких масс". Но только более общие символы общих культурных потребностей. Перед нами непосредственно связанное с внутренней, неявной тенденцией карнавального глумления над агеластами противопоставление авторитарной культуры, "серьезной", надутой, угрюмой и статичной, с одной стороны, смеховой, разрушающей авторитарно-традиционное мышление, новой культуре, рационалистической по своим скрытым пока устремлениям - с другой.

Узкое противопоставление педанта-латиниста представителям повой науки и более широкое противопоставление авторитарно-канонического и рационалистического строя мысли слились в творчестве Галилея. Здесь представителями рационализма и канонизированной мысли становятся ученые с определенными физическими и космологическими взглядами.

Им не нужен язык символов, не нужна гротесковая гиперболизация, не нужна символически-персонифицирующая дискредитация противоположных взглядов. В "Диалоге" Галилея Сальвиати и Оагредо побивают Симпличио не метафорами и не символически-персонифицирующим глумлением, а мысленными экспериментами. Сам Симпличио - наследник карикатурных педантов XVI в., но облагороженный, иногда наивный, всегда толерантный и в сущности весьма обаятельный. Облагороженный, смягченный и "рационализированный" намек на былые злоключения педанта - отлив, который задержал Симпличио, когда перипатетик {193} стремился во дворец Сагредо5.

Комический символ здесь уже не персонифицирован, смешное состоит в том, что Симпличио задержало явление, которое, по мнению Галилея, опрокидывает его взгляды. Конечно, тонкая и лояльная усмешка Галилея связана со стилем его произведений и стилем его мышления. Но она связана и с новой культурно-исторической задачей. Рационалистическое мышление обрело свой собственный - механико-геометрический - язык и свой собственный метод научного доказательства. Конечно, не сразу: аргументы Галилея адресуются не только разуму, но и чувству; психологический подтекст "Диалога" и "Бесед" бесспорен. Но это уже подтекст. У Бруно, напротив, логическая схема была подтекстом.