Новый Мир ( № 8 2006) - Новый Мир Новый Мир

И совсем другое дело — большая русская литература с ее “всемирно­стью”, ее орлиным кругозором и всесторонним знанием человека!

Такое сравнение было бы обидным для украинцев, если бы большая русская литература не создавалась как общерусская, при активном участии самих украинцев (которые, как известно, еще в ХIХ веке сами себя называли русскими). Бицилли писал: “Украинский народ может гордиться всеми теми ценностями, которыми блещет общерусская культура. В конце концов, еще неизвестно, что получит Украина в случае ее полного обособления, но, во всяком случае, уже известно, что она потеряет”9. Украинцем был один из величайших русских писателей. Также украинцами были некоторые крупные писатели, писавшие по-русски, которых только наличие еще более крупных писателей отодвинуло во второй ряд. Назову здесь одного Короленко, потому что он был не просто украинцем, но западенцем, к тому же полуполяком по крови, воспитанным в атмосфере польщизны, а потому его переход, в литературном смысле, в русский стан особенно показателен.

Совершенно нелепо выглядят исходящие из лагеря наиболее крутых укра­инизаторов обвинения Гоголя в “двойном предательстве”. Первое, с их точки зрения, заключалось уже в том, что Гоголь писал по-русски. Ответ на это обвинение можно найти у самой Леси Украинки: даже в середине ХIХ века “литературный малорусский язык был совершенно не выработан, и красиво писать на нем не мог бы даже гений”10.

Что поделаешь, “грамотный язык” (по выражению самого Гоголя) сложился на тот момент только у великороссов; и считался он общерусским литературным языком. На этом языке говорили высшие слои, что вовсе не озна­чает, что он был их собственностью; напротив, в аспекте истории культуры высшие слои — “леса”, которые отпадают, предоставляя созданным с их вольной или невольной помощью шедеврам литературы и искусства возможность жить самостоятельной жизнью. “Лирические, эпические и драматиче­ские произведения этого (высшего. — Ю. К. ) слоя общества, — писал украинец А. А. Потебня (имея в виду украинцев, творивших на русском), — на каком бы языке они ни были написаны (курсив автора. — Ю. К. ), суть продолжения первых творений малороссийского поэтического гения и никаким обра­зом не должны быть от них отделяемы”11.

Второе “предательство” заключалось будто бы в том, что Гоголь в своем верноподданничестве забывал о нуждах Украины. И это тоже неправда. Даже в такой благостной по настроению вещи, как “Ночь перед Рождеством”, в сцене приема у Екатерины II вдруг прорывается глубокая обида, которую Малороссия не может простить царице. Напомню, что один из запорожцев, к которым пристал кузнец Вакула, обращается к ней с такой речью: “Помилуй, мамо! Чем тебя твой верный народ прогневил? Разве держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчином, разве изменили тебе делом или помышлением? За что ж немилость? <...> Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию через Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?” Гоголь не задерживается  на этой теме (он делает это в другом месте — малочитаемых “Материалах по истории Укра­ины”), не ждет, что ответит царица, он скользит дальше — его в данном случае интересует интрига Вакулы, мечтающего о царицыных черевичках. И русский читатель тем легче скользит за ним, что он, как правило, плохо понимает, о чем толкуют встрявшие тут не к месту запорожцы.

По-видимому, запорожцы обиделись на царицу за то, что она гамузом переселила их на Кубань. Но надо помнить, что судьба запорожского войска была крепко увязана с судьбой всей Украины12. Екатерина покончила с козаччиной и ввела на Украине крепостное право, которого там никогда прежде не было (в отличие не только от России, но и от Польши).

Гоголь не мог не знать, что думают о Екатерине в Малороссии и какие песни о ней слагают. Вроде, например, такой:

Катерина — вража мати, що ти наробила!

Степ широкий, край веселий та й занапастила.

Это, правда, не вполне справедливо по отношению к Екатерине, которая в идеале видела крестьян свободными собственниками, но вынуждена была удовлетворять аппетиты русско-малороссийской знати, алчущей новых крепаков (крепостных). Здесь тот случай, когда виноваты скорее “бояре”, а не царица.

Гоголь помнил обо всех обидах, нанесенных Украине великорусской стороной. Русский читатель обычно о них не ведает или не придает им значения, а зря: если бы Москва выполняла обязательства, данные Богдану Хмельницкому по договору 1654 года, если бы царь Петр не дергал Мазепу за седой ус (оскорбление, которое мог бы проглотить московский боярин, но никак не малороссийский гетман), если бы не были закрепощены свободные дотоле землепашцы (я говорю только о тех обидах, что были нанесены ко времени Гоголя), не пролегла бы трещина между Великой и Малой Русью (которую потом еще углубили новые обиды, нанесенные Малороссии).

И речь идет не только об обидах, которые часть претерпела от целого; речь идет об ущемлении одного из двух начал, которые являются основополагающими для “всея Великыя, и Малыя, и Белыя”. Даже такой поборник “единой и неделимой”, как М. Н. Катков, признавал равноценность этих начал. По его словам, “Восточная Русь все силы свои положила на упрочение единства, все отдала в жертву для спасения основ существования народа, для утверждения власти и государственной целости и к половине ХVII века образовала из себя крепкую и плотную державу; между тем как в Киевской Руси удержалось и развилось начало свободы, которая сама по себе лишена силы организации, но которая на крепкой основе установившегося государства есть благодатная сила, и без нее ничто человеческое не может иметь истинной ценности”. Малороссийские казаки, писал Катков, “примкнув к Москве <…> принесли ей то, чего ей недоставало, и получили то, в чем сами нуждались”13. Да, в идеале так и должно было быть; на деле же, как я уже сказал, имели место ущемления начала свободы.

Мы привыкли видеть в Гоголе русского писателя и почти не замечаем в нем украинца, то есть не просто украинца по крови, но “представителя” и “выразителя” малороссийской части русского народа (думаю, позволительно так сказать применительно к первой половине ХIХ века). Чей взгляд на Россию (Великороссию) был до некоторой степени взглядом пришельца. Этим (а не только личными особенностями писателя) объясняется известное его двоение. С одной стороны, он был твердым имперцем; никакие обиды, нанесенные его родному краю, не колебали в нем верноподданного. Он даже идеализировал российские имперские порядки, чего не делал, например, Пушкин (см. “Медный всадник”). С другой стороны, никто не представлял российскую действительность в таком мрачно-саркастическом виде (поразившем самого Пушкина по мере того, как он слушал Гоголя, читавшего ему “Мертвые души”). В. Розанову даже представлялось, что Гоголь “сглазил” Россию, нарушил плавное течение ее жизни — как некий Басаврюк, явившийся незваным на пир.

Хотя тот же Розанов в другом месте писал, что России “не страшнее” было бы потерять всю Белоруссию, чем одного Гоголя.

При всей противоречивости Гоголя, можно отметить в его сознании две доминанты. Одна из них — православие, соединявшее “Великую, Малую и Белую” в одно органическое целое. Вторая — преклонение перед Пушкиным, которого, помимо всего прочего, отличала такая внутренняя уравновешенность, какая не удавалась Гоголю, да, пожалуй, и никому из тех, кто пришел после.

Вернемся к вопросу о языке. Позволительно выразить уверенность в том, что язык Пушкина и Гоголя, вообще всего “золотого века” русской литературы, так же сохранится в истории, как, например, языки латинского или немецкого “золотого века” (почему-то “золотое время” в литературе нигде не тянет больше чем на век). И если нас и вправду ожидают “новые Средние века”, русская классика, наверное, сохранит свой круг читателей — как сохраняла его “золотая” латынь в самую глухую пору Средневековья, а тем более в эпоху Ренессанса.

А вот судьба украинского в высшей степени проблематична: вряд ли ему удастся “зацепиться” за Шевченко. Происходят странные вещи. С одной стороны, активничают “пуристы”, из числа любителей, которые стремятся очистить мову от всего “привнесенного” — как с востока, так и с запада; этим они напоминают русских шишковцев начала ХIХ века14. С другой — идет стремительная порча украинского языка, которую академические институты не могут, а порою, кажется, и не хотят остановить15. На состоявшейся в Киеве в минувшем октябре Международной конференции по украинскому языку (собравшей, казалось бы, знатоков сего предмета) было принято такое странное решение: “Разработать положение о государственной поддержке интернет-журнала „открытого доступа” „Украиноведение” для выработки современной украиноязычной культурологической терминологии и словотворчества”16. Можно вообразить, что будет с мовой , если оставить ее развитие “на волю волн” (весьма и весьма мутных), в обход академических институтов.