Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях - Сильвио Пеллико

На нем была бархатная куртка, в руках он держал бархатный берет, который по своей форме напоминал береты, встречающиеся на картинах Рембрандта.

— Как мне назвать тебя, — послышался голос Альфреда, — маэстро, брат, родственная душа, творец Тангейзера? Я призвал тебя сюда, чтобы поблагодарить тебя, разрешителя души моей, проводника к солнечному свету.

— Ваше высочество, — смущенно заговорил маэстро, — этот поток милостей, который с первых же слов… на мою слабую голову.

— Нет, нет! — перебил его Альфред. — Не то, единственный. Ты брат мой, по которому давно томилась душа моя. Оставайся при мне, при моем дворе, дай мне руку, веди меня на вершину, где звучит гармония твоей души! Хочешь?

— Меня не поняли, — с горечью отвечал маэстро. — С моей головы сорвали едва завоеванный венец, меня осмеяли вместе с моим творением. Бедность, скудость, ожесточение, голод и домашние невзгоды были единственными спутниками моего тернистого пути. Высоко, выше, чем когда-нибудь, носится в облаках венок, к которому тянутся мои дрожащие руки и который я никогда, никогда не достану.

— Ты уже достал его, ты уже держишь его в руках, — воскликнул с одушевлением Альфред. — Эта диадема прекраснее всех королевских корон в мире. Будь моим, будь мне вождем и руководителем! Хочешь?

Дрожь пробежала по телу маэстро.

— Если бы я мог уверовать, что в вас, герцог, я нашел избранного… Я не подберу выражений… Знатока моего искусства… искусства будущего, о котором я мечтаю… Рыцарь с лебедем лишь предвестник его, лишь предчувствие, а не завершение того, что я чувствую, слышу в храме этого нового искусства…

— Предвестники, предчувствия… как… как же это? Говори, маэстро, объясни мне, поделись со мной, объясни, что же это за искусство будущего?

— Если бы я даже владел потоком речи и силою слов, то и тогда я не мог бы этого, герцог. Все слова — ничто в сравнении с бушующим морем звуков, которые дрожат в моей душе, ничто в сравнении с тем бездонным чувством высшего счастья и глубокой скорби в моей груди. Я вижу колеблющиеся образы, которые я не смею схватить, от которых я отступаю и к которым я денно и нощно стремлюсь. И тогда-то, герцог, познаю я тщету наших человеческих способностей, бессилие мира и театра воплотить все это в кровь и плоть и представить перед восхищенными глазами. Но это фата-моргана, за которую я хватаюсь и с которой я падаю в пропасть. Я лежу в пустыне, в сухом песке и со стоном умоляю о глотке воды, который мне никто не дает. В своем горячечном сне я вижу великий сон, недостижимую картину. Храм, в котором осуществится эта музыка будущего. Что значат все наши театры в сравнении с этим храмом. Театр! Противное слово, обозначающее как раз противоположное тому, о чем я мечтаю…

— Чего ты хочешь? В моей, герцога, власти создать для тебя то, что ты хочешь. Только говори, говори дальше.

Долго маэстро молчал.

Наконец он отвечал печально:

— Ваше высочество, я не верю, чтобы то, что я хочу создать, было во власти человека, хотя бы он был и герцогом.

— Почему же нельзя? — раздался бесконечно гордый голос Альфреда.

— В ваши годы я сам так думал, но время, жизнь и свет научили меня другому. Я хотел достичь самого могучего, долететь до самого далекого — и вот я лежу теперь во прахе, как Икар, разбившийся о скалы греческого моря.

— Ты и теперь хочешь еще достигнуть цели?

— Я хотел достигнуть и хочу достигнуть, несмотря ни на что. Самое страшное в нашей судьбе то, что, даже будучи ранеными насмерть, мы все еще хотим и хотим! Видал ли ты когда-нибудь, герцог, застреленную дикую козу или глухаря, сраженного выстрелом охотника? Он все еще хочет летать, хотя боль раны и перебитых крыльев заставляет его падать на землю!

Альфред обеими руками закрыл лицо.

— Нет, оставь, оставь! Я боюсь крови, я не могу видеть ран, я ненавижу войну и охоту.

— Тем не менее, — не смущаясь, продолжал маэстро, — я должен вызвать этот образ перед твоими глазами, если ты хочешь заглянуть в глубину той души, где живет музыка будущего. Мы отрываем наше живое мясо от костей и бросаем его жадной толпе, которая пожирает его без малейшего признака мысли. Я схоронил свои творения, для меня они мертвы, даже и тот рыцарь с лебедем, который привел тебя в такой восторг. Я последовал за твоим гонцом, чтобы предостеречь тебя, ибо мне жаль тебя, жаль твоей красоты и молодости. Предостеречь от сирены, которая манит тебя в неизведанную глубину, на головокружительные высоты. Избегай общения со мной, никому еще не принесло оно блага и спасения.

Глаза Альфреда были неподвижно устремлены на говорившего.

— Как Агасфер, брожу я в безумии по стране, — продолжал маэстро, гонимый вперед одной мыслью, — найти мою мечту. Мир, положение, любовь, счастье, семью, мою нежно любимую жену — все это отдал я в жертву. Я огненный Молох, пожирающий в своем огненном чреве всякого, кто к нему приближается. Никто из тех, кто защищал меня, не был еще счастлив.

— Я хочу, несмотря ни на что, чтобы ты был моим другом, моим братом, — со слезами заговорил Альфред. — Расскажи мне все, как это началось. Никто не понял тебя, но я пойму.

В глубоком волнении маэстро опустился на колени перед Альфредом.

— Встань! — испуганно вскричал герцог. — Этого я не могу переносить.

И он сам поднял его и посадил рядом с собой на позолоченном диване.

— Расскажи мне все, я хочу влить в твои раны целительный бальзам. И даю тебе мое герцогское слово, что я построю для твоей музыки будущего не театр — о, нет! а храм, какого не видал еще мир.

— Ваше высочество в самом деле имеет такое желание?

— Даю в том мое герцогское слово. Расскажи, как шла твоя жизнь?

— Мой отец рано умер. Он был небольшим чиновником. Второй муж моей матери был актер. Таким образом я рано пришел в соприкосновение со сценой и стал думать собственную думу. Теперь я уже старик!

Альфред улыбнулся.

— Не по летам, ваше высочество, а по жизненному опыту. Разбиты мои надежды, сокрушилось, брошено мной самим то, что начал было я строить. Я боготворил рыцаря с лебедем, теперь я уже не ценю его. В моей груди живет теперь совсем другое. Оно уже отчасти осуществилось, и потому-то я и здесь.

— Поэтому.

— Я разбил, наконец, сосуд, в котором мои предшественники хотели заключить искусство. Они ошибаются, — продолжал он, и глаза его вспыхнули. — А мой гений ведет меня через пропасть к храму, который я хочу воздвигнуть. Часть моего творения здесь. Никто не пожелал его иметь, никто не чувствовал в себе силы с ним справиться. Хватит ли силы у тебя? Поможешь ли ты поставить эту оперу, если даже все будут над тобой смеяться?

— Да, — торжественным тоном отвечал герцог.

Маэстро передал ему тонкую тетрадку. В ней было всего несколько листов с нотами, а на обертке большими буквами написано было: «Liebestod».

Альфред поднялся.

— Иди за мной, маэстро.

Тот повиновался. Герцог повел своего нового друга по длинной анфиладе раззолоченных комнат.

Наконец он отворил дверь и сказал:

— Я хочу слышать это сейчас же.

Герцог и маэстро были теперь в небольшой комнате, обитой светло-голубым атласом. На потолке была нарисована картина, изображающая победу музыки над природою: «Орфей, привлекающий к себе зверей».

Молча, движением руки Альфред указал маэстро на рояль и протянул ему тонкую тетрадку. Но маэстро не взял ее. Он сел перед инструментом, и из его недр перед слухом царственного юноши восстало новое творение. Альфред слушал. Слезы показались в его больших, темных глазах.

Маэстро казался ему отрешившимся от всего земного. И действительно, он как будто забыл о всем окружающем и даже о герцоге. Волны звуков уносили его к далекому северному морю, он лежал в объятиях Изольды и уже не думал ни о Кронбурге, ни о своей злой судьбе.

Дрожа, расплывались по тихим герцогским апартаментам образы неслыханной красоты. Слезы бежали по щекам юноши.

— Это будет! — вскричал Альфред. — Будет новое искусство и его храм. Даю тебе мое герцогское слово!

И он проводил обратно своего нового друга.

VI

В последующие месяцы маэстро был ежедневным гостем герцога. По просьбе своего царственного друга он поселился в Кронбурге и неутомимо работал над завершением второго могучего творения, которое он начал еще в дни скорби и бедности и которое не находил в себе спокойствия докончить.

Появление маэстро на улицах Кронбурга вскоре привлекло к себе всеобщее внимание. Творец «Рыцаря с лебедем», которого в такой мере осыпал милостями герцог, приобрел себе быструю известность. Каждый ребенок знал его имя. Люди останавливались и шептались, когда он шел к герцогскому дворцу в своем берете и бархатной куртке. Дружбой между маэстро и герцогом стала уже заниматься и пресса. И не всегда слышались лишь благосклонные голоса. Прежде других восстала против этого мечтательного союза душ клерикальная и национальная партия, по мнению которой ничего хорошего такой союз герцогу не обещал.