Рыжеволосая девушка - Тейн Фрис

— Ладно… — сказал он. — Ты права… Безделье — это смерть. Голландия ждать ведь не может.

— Значит ли это, — спросила я, — что ты берешь меня себе в помощники?

Он угрюмо кивнул.

— Ну да, разумеется… И мы сообща разработаем план, что нам следует предпринять, когда этот проклятый белобрысый шпион (и он злобно кивнул головой в сторону Флоора) уберется отсюда…

Флоор был уже на ногах. Они уставились друг на друга, точно готовы были схватиться. Теперь пришла моя очередь смеяться: высокий, здоровенный, добродушный Флоор против маленького, красивого, кипевшего яростью Хюго… Это был точно кадр из комического фильма.

— Ты сказал «шпион», а? — угрожающе произнес Флоор и выставил кулаки, как две кувалды.

— Я сказал: «проклятый белобрысый шпион», — поддразнивая, отчеканил Хюго и сделал шаг вперед.

Я видела, что они оба, точно так же как и я, наслаждались этой комедией. Но Карлин, по-видимому, вправду подумала, что они вот-вот вцепятся друг в друга. Она выбежала из дома и встала между обоими мужчинами. Затем поглядела на меня, будто я являлась причиной мнимого раздора.

— И это у вас называется дружбой! — воскликнула она, не спуская с меня глаз. — Ай да молодцы! Ступайте в лес, там можете хоть убивать друг друга. Сопляки!

Флоор и Хюго воззрились на Карлин. Я прыснула. Зажав рукой рот, я побежала прочь мимо теплиц и кудрявых кочанов капусты и, спрятавшись за высокой навозной кучей, расхохоталась.

Когда я наконец почувствовала, что способна показаться на людях, Хюго и Флоор, как самые близкие друзья, сидели на скамейке под терраской и крутили себе сигареты. В доме раздавался веселый скрип лошадки маленького Хейса. Одному небу известно, что думала обо мне Карлин.

«Собака издохла»

К концу дня, когда Флоор уехал в сторону Алкмара, Хюго пошел проводить меня; я хотела добраться домой через Маркетте и паромом близ Бевервейка. Хюго больше молчал, грыз сухую травинку и, казалось, напряженно что-то обдумывал. Наконец он положил руку на руль моего велосипеда.

— Слушай хорошенько, Ханна… Я надеюсь, что не поторопился, решив принять тебя в товарищи, если можно так выразиться… Но на этом пути встречаются такие вещи, над которыми приходится порядком поломать себе голову… Собственно говоря, я чертовски мало знаю о тебе. Ты живешь с родителями?

Я кивнула. Он отпустил мой велосипед и вздохнул.

— Да-а, — сказал он. — Это одно из затруднений. Видишь ли, то, что мы с тобой хотим предпринять, немцы расценят как настоящий террор. А они беспощадны ко всему, что связано с террористами: к их дому, родным, детям, семье, — значит, если немцы когда-нибудь схватят нас…

— Как это «схватят нас»? — вызывающе спросила я.

Хюго поглядел на меня так странно, как будто я допустила неуместную шутку.

— Я имею в виду самый скверный случай… Ты понимаешь меня, Ханна, или не понимаешь?

Я кивнула головой, на этот раз более покорно. Я поняла его.

— Нужно жить одной, без родных, так ведь?

— Да, совершенно одной, — подтвердил он.

Я знала, что Хюго прав. В нашем доме жили не только отец и мать, там была также и Юдифь. На миг у меня упало сердце: я представила себе, что могут сделать немцы отцу или матери, или же беззащитной Юдифи, или всем им вместе; не раз случалось, что людей, укрывавших у себя евреев, если это обнаруживалось, отсылали вместе с ними в лагеря смерти.

— Где же мне жить, Хюго? — спросила я.

Хюго повернулся в сторону дома огородника:

— Я попрошу Яна и Карлин, может, у них найдется для тебя местечко… В доме есть одна пустая комнатка на чердаке.

Мы немного постояли молча; Хюго нервно двигал скулами, я держала одну ногу на педали.

— Слушай, Ханна, — быстрым шепотом вдруг заговорил Хюго. — Завтра вечером я буду в Гарлеме, на улице Схотерсингел. Там есть одна табачная лавочка, под вывеской «Табачная бочка», номер дома я забыл, но ты и так найдешь… Я буду в том доме наверху. Ты позвони, и когда кто-нибудь тебе откроет, то скажи: «Собака издохла».

— Собака издохла, — повторила я шепотом.

— Там я расскажу тебе, что мы с тобой предпримем, — решил Хюго. — Сегодня мы уже порядочно поговорили. Табэ!

И он повернул обратно. Как во сне, села я на велосипед и поехала на юг. Смеркалось, тропинки в сосновом лесу казались мрачными и зловещими. Я старалась думать о чем-нибудь постороннем, но мысли путались в моей голове. И ветер, разумеется, был встречный.

Домой я приехала уже в темноте. За столом мать спросила меня, почему я все молчу. Я увильнула от ответа, пробормотав что-то невразумительное, и мать промолчала. Однако позднее, когда мы остались с ней вдвоем в кухне, я спросила:

— Мама… ты очень расстроишься, если я уйду?

Она взглянула на меня с деланным спокойствием:

— Уйдешь? В чем дело?

— Уйду из дому… — пояснила я.

Мать молча облокотилась на край плиты. Затем еле слышно спросила:

— Ты так глубоко уже втянулась?

— Что значит «втянулась»? — в свою очередь переспросила я.

— В движение Сопротивления, дитя мое, — ответила мать и взглянула на меня.

Опустив глаза, я сказала:

— Мама, я больше не могу оставаться здесь. Лучше, если вы ничего не будете знать обо мне… Я не могу иначе, мама. На днях…

Она тихонько погладила меня по щеке:

— Что ж, раз должна… Отец твой придет в ужас. Но он знает так же хорошо, как и я, что некоторых вещей избежать нельзя… Поступай так, как считаешь нужным… И не бойся за нас!

Я нежно поцеловала мать в лоб, хотя готова была задушить ее в объятиях, и, повернувшись к ней спиной, старательно начала вытирать посуду… Родители, следовательно, знали, и, наверное, давно, что у меня были дела поважнее, чем охота за удостоверениями, карточками и снабжение посылками больных. Они ничего не говорили мне. Это были люди «первый сорт», как выражались наши ребята. Первый сорт… Слезы застилали мне глаза. Я не видела тарелок, которые вытирала. Я должна уйти отсюда к товарищам… Ничего не поделаешь. Я ясно видела перед собой свой путь. И знала, что никогда не сверну с него. Весь следующий день я приводила в порядок свою комнату, разбирала бумаги, кое-какие из них сожгла, так как они никого другого не касались, разобрала книги, уложила в чемодан платья. Отец ничего не говорил, старался даже не глядеть на меня, чтобы только я не видела, как он расстроен; но я заметила, что губы у него дрожат — от горя, страха и печали. Из всех нас четверых Юдифь, казалось, единственная ничего не замечала. Тем лучше, подумала я.

В тот вечер я отправилась на улицу Схотерсингел, к лавочке «Табачная бочка», которую нашла без особого труда. Я позвонила, сжимая револьвер в кармане своей куртки. Вверху, в кромешной тьме лестничной клетки, распахнулась дверь. Я пробормотала: «Собака издохла». Раздался какой-то стук, кто-то спустился ко мне вниз, взял меня за руку и увлек за собой. Я очутилась в маленькой чердачной комнатке, разумеется, полной дыма, хоть топор вешай. Маленькая коптилка горела тусклым синим огоньком. На подставке для цветов отцветала фуксия, рядом стоял обитый черной парусиной стул. Человека, который привел меня наверх, в комнате уже не было. Судя по руке, это была женщина. Я недоуменно оглядывалась кругом, как вдруг в комнату вошел Хюго. Он обнял меня за плечи и заботливо усадил на стул. Потом он вынул из кармана ключ, запер дверь и вернулся ко мне. Он стоял передо мной, опираясь одной рукой о стену и немного наклонясь ко мне. Я видела, что его глаза с темными ресницами снова приобрели спокойное выражение и рот, как обычно, был крепко сжат.

— Ханна, — начал он. — Ты не переменила намерения? — И сразу рассмеялся — вероятно, на моем лице отразилось негодование. — Ладно, — продолжал он. — Здесь мы можем поговорить. Дверь охраняют. Весь дом кишит офицерами-подпольщиками, у них чудесные револьверы… — Он сделал характерный жест. — Ханна! Когда захочешь, можешь поселиться в той комнатке у Ферлимменов.

— Как можно скорее, — сказала я.

— Я тоже так думаю, — сказал Хюго. — Не то чтобы я торопился, но в голове у меня зреет один маленький проектик.

Он еще ниже склонился ко мне. Лицо его было спокойно, а глаза казались почти черными. Он изложил мне свой «проектик».

Часом позже, когда я, вся пропитавшись табачным дымом, покидала «Табачную бочку», меня вдруг пронизала мысль, что сегодня я в последний раз проведу ночь в доме родителей — пока не вернусь к ним снова. «Вернусь ли? — подумала я. — Или в самом деле последнюю ночь?» — «Пока длится война», — ответил мой внутренний голос. Долго продолжаться она теперь не может. И мое уныние и внутренняя борьба сменились волнением: я вдруг увидела перспективу, которую Хюго только что рисовал передо мной. «Собака должна издохнуть», — сказала я вполголоса и сама испугалась, услышав собственные слова.