Я, грек Зорба - Никос Казандзакис

Мы вытянулись на наших грубых простынях. Потолочные балки пахли кипарисом; в открытые окна лилось нежное дыхание весны, напоенное ароматом цветов. Время от времени доносились траурные мелодии, похожие на порывы ветра. Возле окна запел свою песнь соловей, тотчас, чуть подальше, засвистел другой, за ним третий. Ночь наполнялась любовью.

Я не мог заснуть. Пение соловья смешивалось с жалобами Христа, и я тоже заставлял себя взбираться между цветущими апельсиновыми деревьями на Голгофу, наступая на крупные капли крови. В весенней синей ночи я видел, как холодные капли пота проступили по всему бледному слабеющему телу Христа. Мне виделось, как тянутся его руки, дрожа, будто он умолял или просил милости. Бедный люд Галилеи спешил за ним и кричал: «Осанна! Осанна!». Люди держали в руках пальмовые ветви и подстилали плащи ему под ноги. Он смотрел на тех, кто его любил, но ни один из них не угадывал его отчаяния. Только один он знал, что идет на верную смерть. Под сиянием звезд, молча плача, он утешал свое охваченное ужасом бедное человеческое сердце: «Сердце мое, как зерно пшеницы, ты тоже должно спуститься под землю и умереть. Не бойся. Иначе как ты сможешь стать колосом? Как сможешь ты накормить людей, умирающих с голоду?»

Но его человеческое сердце трепетно билось и не хотело умирать…

Вскоре весь лес вокруг монастыря наполнился пением соловьев, поднявшихся на влажные ветви и страстно занявшихся любовью. Вместе с ними трепетало, плакало, наполнялось печалью бедное человеческое сердце.

Мало-помалу, незаметно для себя, влекомый страстями Господними и соловьиным пением, я предался объятиям сна, наподобие того, как душа вступает в рай.

Не проспал я и часа, как, вздрогнув, проснулся, охваченный ужасом:

— Зорба, — вскричал я, — ты слышал? Выстрел из пистолета!

Но Зорба уже сидел на своей постели и курил.

— Не сердись, хозяин, — сказал он, пытаясь сдержать свою ярость, — предоставь им самим сводить счеты.

В коридоре были слышны крики, шарканье подошв, хлопанье дверей и где-то в отдалении жалобные стоны раненого.

Я рывком встал с постели и открыл дверь. Передо мной появился высохший старик. Он протянул руки, словно хотел преградить мне дорогу. На нем был белый остроконечный колпак и длинная, до колен рубашка.

— Кто ты?

— Епископ… — ответил он, и голос его задрожал. Я едва не прыснул от смеха. Епископ? Где же его великолепное облачение: золотая риза, митра, посох, разноцветные фальшивые камни?.. Впервые я видел епископа в ночной рубашке.

— Что это за выстрел, ваше высокопреосвященство?

— Я не знаю, я не знаю… — бормотал он, потихоньку подталкивая меня в комнату.

Зорба рассмеялся на своей кровати:

— Напугался, батюшка? — сказал он. — Входи, несчастный старик. Мы не монахи, не бойся.

— Зорба, — сказал я вполголоса, — говори с уважением, это епископ.

— Эх, старина, в ночных рубашках епископов не бывает! Входи же, говорят тебе!

Он поднялся, взял его за руку, втащил в комнату и закрыл дверь. Вынув из своей сумки бутылку рома, он наполнил рюмку.

— Выпей, старина, для храбрости, — сказал он ему.

Старичок выпил рюмку и пришел в себя. Усевшись на моей постели, он прислонился к стене.

— Преподобный отец, — сказал я, — что это был за выстрел?

— Я не знаю, сын мой… Я работал до полуночи и уже пошел спать, когда услышал, рядом, в келье отца Дометиоса…

— Ах! Ах! — прыснул Зорба. — Ты был прав, Захария!

Епископ опустил голову.

— Наверное, это был какой-нибудь жулик, — прошептал он.

Суматоха в коридоре затихла, монастырь снова погрузился в тишину. Епископ умоляюще смотрел на меня добрыми перепуганными глазами:

— Ты хочешь спать, сын мой? — спросил он.

Я чувствовал, что он не хочет уходить, ему было страшно. Он не хотел оставаться в одиночестве в своей келье.

— Нет, — ответил я, — я не хочу спать, останьтесь. Мы стали беседовать. Зорба, опершись на свою подушку, сворачивал сигарету.

— Похоже, что ты воспитанный молодой человек, — сказал мне старичок. — Здесь мне не с кем поговорить. У меня есть три теории, которые облегчают мне жизнь. Я хочу поделиться ими с тобой, сын мой. Не дожидаясь моего ответа, он начал:

— Моя первая теория такова: форма цветов влияет на их окраску; их цвет влияет на их свойства. Так что каждый цветок имеет свое, отличное от других действие на человеческое тело и, идя дальше, на душу. Именно поэтому мы должны быть очень осторожны, пересекая цветущее поле. Он замолчал, будто ожидая моего мнения. Мне же представился старичок, бредущий по цветущему полю и с тайной дрожью смотрящий на землю, цветы, их форму и окраску. Возможно, несчастный старик трясся от мистического страха: весной поле должно было быть населено разноцветными ангелами и дьяволами.

— Теперь о моей второй теории: любая идея, имеющая истинное влияние, обладает правом на истинное существование. Она здесь. Она не перемещается невидимо в воздухе. Обладая телесной оболочкой, глазами, ртом, ногами, животом, она воплощается в мужчине или женщине… Именно поэтому Евангелие говорит: «Слово божие есть плоть…» Старик снова с беспокойством посмотрел на меня.

— Моя третья теория, — торопливо произнес он, не в силах перенести мое молчание, — такова: вечность существует даже в нашей быстротечной жизни, но нам трудно в нее проникнуть. Житейская суета вводит нас в заблуждение. Лишь избранным существам, принадлежащим элите, удается пребывать в веках, даже в их эфемерной жизни. Поскольку все остальные гибнут, Господь сжалился и ниспослал им религию, а посему и массы могут приобщиться вечности. Закончив, он почувствовал заметное облегчение. Подняв маленькие глазки без ресниц, улыбнувшись, он посмотрел на меня, как бы желая сказать: «Вот я тебе и отдал все то, чем владел, можешь это взять!» Я был взволнован, этот старичок, едва познакомившись со мной, предлагал от чистого сердца плоды всей своей жизни. Он прослезился и спросил, взяв мою ладонь в свои руки:

— Что ты думаешь о моих теориях? — Можно было подумать, что от моих слов зависит ответ на важный для него вопрос: не зря ли он прожил жизнь. Я знал, что иногда правда идет не во благо, намного человечнее бывает солгать.

— Эти теории могут спасти многие души, — ответил я.

Лицо епископа озарилось. Это было оправданием всей его жизни.

— Спасибо, сын мой, — прошептал он, нежно сжимая мою руку.

В эту минуту Зорба выскочил из своего угла:

— У меня есть четвертая теория, — воскликнул он.

Я с беспокойством смотрел на него. Епископ повернулся к нему и сказал:

— Говори, сын мой, да будет благословенна твоя мысль! Какова твоя теория?

— Дважды два — четыре! — ответил Зорба с серьезным видом.

Епископ оторопело смотрел на него.

— И еще одна, пятая теория, старина, — продолжил Зорба, — дважды два — не четыре. Выбирай себе ту, которая подходит!

— Ничего не понимаю, — вопрошающе глядя на меня бормотал епископ.

— Я тем более! — рассмеявшись ответил Зорба. Я повернулся к растерявшемуся старичку и переменил тему разговора.

— Над какой проблемой вы трудитесь здесь, в монастыре?

— Делаю списки со старинных монастырских манускриптов, сын мой, на этих днях я собрал все эпитеты, которыми наша церковь украсила Пресвятую Деву. Епископ вздохнул.

— Я стар, — проговорил он, — и не могу делать ничего другого. Мне приносит облегчение составление описи всех украшений Богородицы, я как бы забываю о мирской нищете.

Он облокотился на подушку, закрыл глаза и принялся шептать как в бреду: «Неувядающая роза, Земля плодородная, Виноградник, Источник, Кладезь чудес, Лестница, ведущая в Небеса, Фрегат, Ключ от рая, Заря, Вечная лампада, Пылающий столп, Незыблемая башня, Неприступная крепость, Утешение, Радость, Свет для слепцов, Мать для сирот, Скрижаль, Пища, Мир, Безмятежность, Мед и Молоко…»

— Дедушка бредит… — сказал Зорба вполголоса, — я его укрою, а то, чего доброго, простудится… — Он поднялся, набросил на старика одеяло и поправил подушку.

— Я слышал, что существует семьдесят семь видов безумия, — произнес он, — это семьдесят восьмой.

Светало. Послышался мелодичный стук колотушки. Склонившись к оконцу, при слабом свете зари я увидел тощего монаха в клобуке, обходившего двор и ударявшего небольшим молотком по продолговатой деревянной дощечке. Утренний воздух полнился чудесным гармоничным звуком колотушки. Соловей затих, на деревьях начали щебетать первые птицы.

Очарованный, я слушал нежную призывную мелодию колотушки, навеявшую мне отвлеченные мысли. «Возвышенный дух, даже находясь в полном упадке, — думал я, — сохраняет свои величественные и полные благородства внешние формы. Душа их покинула, но ее бывшее жилище, похожее на тщательно отполированную раковину, просторную и замысловатую, где она находилась столько веков, осталось нетронутым.