Бог-Император Дюны - Фрэнк Херберт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ночь Дня Аудиенций, пока другие спали, сражались, мечтали и умирали, Лито отгородился от мира, в приемном зале, чтобы передохнуть. Никого вокруг, лишь несколько доверенных Рыбословш в карауле у входа.
Он не спал. Его ум метался между необходимостью и разочарованием.
«Хви! Хви!»
Теперь, он понимал, почему Хви Нори была послана к нему. Как же хорошо он понимал!
«Моя самая тайная из всех тайн вышла наружу.»
Они разгадали его тайну. Свидетельством тому была Хви.
Мысли его отчаянно метались. Нельзя ли обратить вспять эту ужасную метаморфозу? Возможно ли вернуться к человеческому состоянию?
«Невозможно.»
И даже, будь это возможно, обратный процесс занял бы столько же времени, сколько понадобилось ему, чтобы достичь нынешнего состояния. Чем будет Хви через три с лишним тысячи лет? Сухим прахом и костями в гробнице.
«Я мог бы вывести кого-нибудь, похожую на нее, и подготовить специально для себя…, но это уже не будет моя душистая Хви.»
А что произойдет с Золотой Тропой, если он, очертя голову, устремится к таким эгоистичным целям?
«К черту Золотую Тропу! Думали когда-нибудь обо мне эти набитые идиоты? Ни разу!»
Нет, неправда. Хви думает о нем. Она разделяет его муку.
Это были мысли сумасшествия, и он старался отогнать их, продолжая воспринимать из внешнего мира звуки неслышных шагов охранниц и воды, струящейся под полом его палат.
«На что возлагал я мои чаяния, когда сделал этот выбор?»
Как же толпа внутри него рассмеялась над этим вопросом! Разве нет у него задачи, которую он должен довести до конца?
Разве не в этом самая суть того соглашения, которая держит всю эту толпу в подчинении?
— У тебя есть задача, которую ты обязан завершить, — говорили они. — У тебя лишь одна цель.
«Единственность цели — примета фанатика, а я не фанатик!»
— Ты должен быть циничным и жестоким. Ты не можешь нарушить договор.
«Почему бы и нет?»
— Кто дал клятву? Ты. Ты выбрал свой путь.
«Чаяния!»
— Чаяния, творимые историей для одного поколения, часто разбиваются в следующем поколении. Кому это знать лучше, чем тебе?
«Да… и разбитые чаяния могут отчуждать целые нации. А я один — целая нация!»
— Вспомни свою клятву!
«Разумеется. Я — разрушительная сила, на целые столетия выпущенная на волю. Я ограничиваю чаяния… включая мои собственные. Я торможу маятник.»
— А затем отпустишь его на свободу. Никогда об этом не забывай.
«Я устал. Ох, как же я устал. Если бы только я мог уснуть… по-настоящему уснуть.»
— Фу-ты ну-ты, сколько жалости к самому себе.
«А почему бы и нет? Кто я такой? Предельно одинокий, которого вынудили посмотреть на то, кем он мог бы быть. Каждый день я гляжу на это… а теперь — Хви!»
— Твой выбор, первоначально бескорыстный, теперь наполняет тебя эгоизмом.
«Всюду вокруг опасность. Я должен носить свой эгоизм как защитный доспех.»
— Есть опасность для всякого, кто соприкасается с тобой.
Разве это не является самой твоей природой?
«Опасность, даже для Хви. Для дорогой, прелестной, дорогой Хви.»
— Для того ли ты выстроил вокруг себя высокие стены, чтобы теперь сидеть внутри них и предаваться жалости к самому себе?
«Стены были выстроены потому, что огромные силы были выпущены на волю в моей Империи.»
— На волю их выпустил ты. Пойдешь ли ты теперь с ними на компромисс?
«Это сделала Хви. Никогда прежде не были так мощны во мне эти чувства. Они, они, проклятые икшианцы!»
— До чего же интересно, что их орудием покушения на тебя стала не машина, а человеческая плоть.
«Потому что они раскрыли мою тайну.»
— Ты знаешь противоядие.
При этой мысли огромное тело Лито затрепетало во всю его длину. Он отлично знал противоядие, всегда прежде срабатывавшее: затеряться на время в своем собственном прошлом. Даже бенеджессеритки не могли совершать такие возвращения, уносясь вглубь по осям жизней-памятей — назад, назад, до самых пределов клеточного сознания или останавливаясь по пути, чтобы насладиться изысканной чувственной радостью. Однажды, после смерти особенно превосходного Данкана, он посетил великие музыкальные представления, которые хранили его жизни-памяти. Моцарт быстро ему наскучил. «Претенциозно! Но Бах… ах, Бах.»
Лито припомнил испытанную им тогда радость.
«Я сидел за органом, открыв себя затопляющим волнам музыки.»
Только три раза во всех своих жизнях-памятях он сталкивался с равным Баху. Даже Лекало не был лучше — настолько же хорош, но не лучше.
Не правильней ли всего будет выбрать на эту ночь женщин-интеллектуалок? Одной из лучших была бы бабушка Джессика, но опыт подсказывал, что кто-то столь близкий ему, как Джессика, не справиться с нынешним напряжением. Поиск нужно вести намного дальше.
Он вообразил себя описывающим такое возвращение какому-нибудь охваченному благоговейным ужасом совершенно воображаемому посетителю, потому что никто никогда не осмелится выспрашивать его о столь священном деле.
— Я путешествовал вспять через стаи моих предков, охотясь вдоль притоков, кидаясь в трещинки и щели. Очень многие имена вряд ли тебе ведомы. Слышал ты когда-нибудь о Норме Сендве? Я жил ей!
— Жил ей? — переспросил воображаемый посетитель.
— Разумеется. А как же иначе, когда в тебе твои предки? Ты думаешь, первый космический корабль Союза изобрел мужчина? Твои исторические книги рассказали тебе, что это был Аврелиус Вентрот? Эти книги лгут. Изобрела его жена, Норма. Она подарила ему проект корабля, а также пятерых детей. Он полагал, что его Я не возьмет меньшего. В конце концов, осознание того, что не он на самом деле создал свой собственный образ, и стало причиной его гибели.
— Ты жил и в нем тоже?
— Естественно. Я совершал дальние странствования Свободных. Через линию моего отца и других, я спускался до самого Дома Атреев.
— Такой прославленный род!
— В нем тоже дураков хватало.
«Что мне нужно, так это отвлечься», — подумал Лито.
Не отправиться ли ему в праздную прогулочку сквозь любовные заигрывания и сексуальные подвиги?
— Ты и понятия не имеешь, какие внутренние оргии для меня достижимы! Я законченный эротоман — и участник (участники), и зритель (зрители). Невежество и непонимание в вопросах сексуальности породило так много бед. До чего же ужасающе мы были узки — до чего жалки.
Но Лито понимал, что не сможет на это пойти на этот выбор — не в эту ночь, когда Хви рядом, в его Городе.
Не обозреть ли ему тогда картины битв?
— Который из Наполеонов был наибольшим трусом? — вопросил он своего воображаемого посетителя. — Я этого не открою, но я знаю. О да, я знаю.
«Куда же мне пойти? Все прошлое открыто для меня, но куда же мне пойти?»
Бордели, злодейства, тираны, акробаты, нудисты, хирурги, музыканты, волшебники, мужчины-шлюхи, просители, жрецы, мастеровые, жрицы…
— Знаешь ли ты, — спросил он своего воображаемого гостя, что в хула-хупе хранится древний язык жестов, принадлежавший некогда только мужчинам? Ты никогда не слышал о хула-хупе? Ну, конечно, кто ее теперь танцует? Хотя танцоры сохранили очень многое. Перевод языка танцев утрачен, но мне он известен.
Однажды я целую ночь был калифами, путешествующими вместе с исламом на восток и на запад — путь, занявший столетия. Не буду докучать тебе подробностями. Удались теперь, посетитель!
И он подумал: «До чего она искушающа, эта песнь сирены, манящая меня безвозвратно поселиться в прошлом.
И до чего же теперь бесполезно прошлое, — спасибо проклятым икшианцам! До чего же скучно прошлое, когда здесь Хви. Она пришла бы ко мне прямо сейчас, призови я ее. Но я не могу ее позвать… не сейчас… не сегодня.»
Прошлое продолжало его манить.
«Я мог бы совершить паломничество в мое прошлое. Это не должно быть сафари. Я мог бы отправиться в одиночку. Паломничество очищает. Сафари превращает меня в туриста. В этом вся разница. Я мог бы уйти в одиночку в мой внутренний мир.
И никогда не вернуться.»
Лито ощутил неизбежность того, что в конце концов, это состояние грез окончательно поймает его в ловушку.
«Я создаю особое состояние грез по всей моей Империи. Внутри этого сна рождаются новые мифы, появляются новые направления и новые движения. Новые… новые… новые… Но все рождается из моих собственных грез, из моих мифов. Кто уязвим для них более меня? Охотник попался в собственную сеть.»
Лито понимал, что он столкнулся с состоянием, против которого не существует противоядия — ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Его огромное тело трепетало и содрогалось в сумраке палаты аудиенций.
Одна из Рыбословш у входа шепнула другой:
— Что, Бог встревожен?
Ее напарница ответила:
