Встань и иди - Эрве Базен

Люк встал. Подкладной круг издал шлепающий звук. Недовольный собой, неспособный разобраться в собственных чувствах, я тихонько прикрыл носком дверь в тот момент, когда губы Констанции согласились вынести губы Люка, изо рта которого, как было известно всем, несло луком, табаком и масляной краской.

38

Пятница. Мы были готовы ко всему.

Услышав короткий звонок, я потихоньку прошел открыть дверь. Паскаль, весь в черном, с ног до головы священник, вложил свою сухую руку в мою.

— Как она?

— Все хуже и хуже.

— Мадемуазель Матильды нет дома?

— Пошла в аптеку… для перемены обстановки! Бесшумными шагами пастор прошел через «первозданный хаос», где ротатор и пишущая машинка вот уже два дня стояли без дела на своих квадратах из зеленого войлока. Их черные чехлы покрывались пылью. Сидя на полу, Клод играл в сестру милосердия — расставлял пустые пузырьки с разноцветными наклейками. Другие флаконы, пустые только наполовину, валялись где попало — рядом со стопками бумаги, немытыми тарелками, сломанными игрушками, букетами цветов, наспех сунутыми в вазу с отбитым краем, в старый кувшин для воды. Их кладбищенский аромат смешивался с неприятными запахами эфира и нездорового пота и поднимался, густой как пар, оседая на зеркале. Паскаль зацепился ногой за электрический провод, который соединял с розеткой в общей комнате переносный радиатор, дополнительно обогревавший келью.

— Ну-ну! Ну-ну! — произнесла Констанция, смеясь вымученным смехом, похожим на отрыжку и звуки при полоскании горла.

Паскаль испуганно посмотрел на нее. Она страшно изменилась. Щеки ввалились, хотя все лицо стало одутловатым. Черты его застыли. Глаза навыкате, словно покрытые белой эмалью, в оправе глубоких орбит цвета блеклого бессмертника, смотрели блуждающим взглядом. Борясь с одышкой, приоткрытый рот вбирал воздух, и в гортани рождался звук, как при ингаляции. Паскаль протянул руку и коснулся пылающего лба.

— Сорок… дитесь тут.

Слабый голос скороговоркой выбрасывал огрызки слов.

— Я пришел сказать вам до свидания, — пробормотал Паскаль, не решаясь шевельнуться. — Завтра вечером я сажусь в Марселе на пароход. Я не хотел уезжать до…

У него не было времени загладить свою бестактность.

— Не до свидания, а прощайте! — сказала Констанция. — Не приходите на мои похороны. Еще немного, и вы бы их застали. Значит, Навин идет в землю обетованную?

— Да, — ответил Паскаль и, сразу став серьезным, воспользовался удобным случаем и резко закончил: — Да и вы тоже.

Я отчетливо видел, как мускулы его челюстей напряглись. В то же мгновение Констанция бросила мне взгляд, такой же, какой она бросала мне два дня назад, в начале своего разговора с Люком. «Ну вот, — сказал я себе. — Сейчас начнется второй тур. Она не продиктовала завещания. Она сама вручает каждому его долю наследства. Сегодня Паскаль явился за своей». Глаза Беллорже за очками блестели от жадного нетерпения. Желваки так и ходили под кожей. Констанция лукаво спросила:

— Кто пришел сегодня вечером — пастор? Или Паскаль?

— Благодаря вам они слились воедино.

— Я вас оставляю, я вас оставляю, — поспешил сказать я.

— Нет, нет, — возразила Констанция. — У меня ни от кого нет секретов.

Изменение в предыдущей программе: чтобы Паскаль чувствовал себя увереннее в своей победе, требовался, свидетель. Я потихоньку отошел к окну.

Констанция повернула голову налево. Ее голубые глаза горели цветом хорошо отрегулированного газового пламени. Паскаль, сидя на стуле верхом и облокотившись на спинку, уже начал читать проповедь:

— Вы сильная, Констанция, вы все можете выслушать… Вы знаете, что мы никогда больше не увидимся. Но знаете ли вы, что я долгое время питал к вам недоверие? Я говорил себе: эта девочка играет в бодрячка, она предлагает sursum corda,[32] как другие предлагают противотуберкулезные облатки. Потом я понял, что вы несли послание Другого и, сами того не ведая, являлись его рупором.

— Вы слишком добры! — сказала Констанция с кисло-сладкой улыбкой.

— Я хотел бы возвратить вам долг, — настойчиво продолжал Беллорже. — Однажды вы пожаловались мне, что история вашей жизни была в основном историей вашей смерти. Это относится ко всем нам: мы живем, губя дарованную нам возможность. Вы так хорошо это поняли, что захотели спасти, за отсутствием лучшего, хотя бы нескольких из нас… Но разве сейчас сами вы не забываете о своей доле в этой возможности? Закончить жизнь и умереть — не одно и то же. На смерть можно воздействовать точно так же, как можно воздействовать на жизнь. Достаточно одного слова! Если в течение всей жизни надо говорить «нет» всему, что нас преуменьшает, то, умирая, надо, наоборот, говорить «да» тому, что нас уничтожает. До чего же он неловко действовал! Неужто у него не было времени найти, чем можно ее пронять? Констанция еще глубже вдавила голову в подушку.

— Смирение! — с отвращением произнесла она.

— Нет, приятие. Жизнь приносят в жертву не одни герои. Действуйте через посредника, как вы действовали до сей поры. Доверьтесь богу.

— Но я в него не верю! — простонала Констанция, сдерживая слабое дыхание, явно раздираемая стремлением быть самой собой и желанием удовлетворить «клиента».

Паскаль развел руками, словно рыбак, который после неудачной подсечки забрасывает удочку с новой наживкой.

— Это он верит в вас, раз вы существуете, — наугад возразил Паскаль (так-то лучше! Видите: она вздрогнула). — А вы, вы думаете, что не верите в бога. Ваша гордость заслоняет от вас бога, вы подменили его собой, посчитав добродетель пороком. Если что-либо приводило меня в смущение, с тех пор как я вас знаю, так это отсутствие у вас глубокой веры в бога. Вы любите лишь его творение… Но оно и есть бог. Приобщитесь к нему! Вы предпочитаете его терпеть? Одно слово, и вам не придется больше терпеть. Ах, Констанция! То, что вера обладает такой силой, то, что она делает в последние мгновения любой шаг таким легким… вот подлинное чудо!

— Инициатива исходит не от меня, — упрямо произнес еле слышный голосок.

— Ах, эта гордыня! — воскликнул измученный Паскаль. Издалека донесся гудок баржи. Потом скрип в замочной скважине оповестил о возвращении Матильды, которая зашла поздороваться перед тем, как скрыться на кухне. Когда она вышла, в комнате надолго установилась тишина, густая как тень; мало-помалу она заполнила собой всю келью. Стенные часы у соседа внизу пробили семь раз.

— Похоже, — сказала наконец Констанция, — что в отношении меня боженька норовит сэкономить на чуде.

— Чтобы дать свершить его вам…

Паскаль пододвинулся вперед, вновь и вновь повторяя свои доводы.

Матильда только что зажгла в «первозданном хаосе» электричество, и конус света, проникшего через приоткрытую дверь, отбрасывал на Констанцию тень пастора.

Она слушала его холодно, но внимательно, несомненно сочувствуя такому страстному упорству Паскаля, воображающему, что его натиск заставит ее сдаться. Но все эти слова бились в ее ушах, так же как пульс в ее висках, — впустую. И веки ее опускались по мере того, как угасал пыл домашнего священника, который в конце концов, упав духом, пробормотал:

— О господь, она слушает меня. А не тебя.

Тут Констанция нашла удачную формулу:

— Не уставайте от меня вы оба. Паскаль выпрямился. Его тень, удлинившись, достала до стены.

— Как могу я устать от вас, друг мой, раз вы не устали ни от кого?

— Устав от самой себя…

Паскаль покачал головой, понимая, что скрывается за таким ответом. Констанция ускользала от него. Приступ удушья весьма кстати не дал ей продолжить. Несколько минут она, задыхаясь, жадно, с хрипом хватала воздух. Наконец она вновь смогла заговорить тихим голосом:

— Расскажите лучше о себе, Паскаль. Куда же вы, собственно, едете? Что мне хотелось бы, так это знать, добьетесь ли вы чего-нибудь в своей жизни.

Внезапно Паскаль вскочил, став выше своей тени; голова его оказалась в центре конуса света. Одну руку он поднял к виску, и, ярко освещенная сзади, она отбросила на стену изображение чего-то вроде краба или съежившегося зверька.

— Как смогу я чего-либо добиться, если вы — мое первое поражение?

На этот раз он наконец попал в цель. Никакой другой аргумент не мог так тронуть Констанцию, голова которой еще глубже ушла в подушку. Используя момент, Паскаль наклонился к этому лицу, с которого он только что согнал всякую иронию, всякую улыбку.

— Один жест, — горячо убеждал он, — я прошу у вас всего один жест. Вы всегда страдали манией жеста. Но за этот вас не упрекнет ни один человек.

Он резко откинул в сторону одеяла, простыню, нашел бесплотную руку и схватил ее за запястье; она была сухая, как карандаш, и заканчивалась искалеченной кистью, на которую было страшно смотреть. Тем не менее эта рука, имевшая всего два пальца, его, кажется, не испугала (должно быть, символ показался ему только еще возвышеннее), и он силой потянул ее ко лбу Констанции, опустил к груди, перевел на левое плечо, оттуда на правое и там оставил. Губы Констанции зашевелились, но не издали ни звука. Паскаль медленно поднялся, удивленный, напуганный собственной грубостью и, возможно, спрашивая себя (так же, как и я), был ли он в этот миг великим или смешным. Дыхание Констанции царапало тишину, терзая ее бронхи. Наконец губы ее снова зашевелились.