Земля за холмом - Лариса Кравченко

На закате Лёлька сбегала окунуться в Сунгари. И Сунгари здесь — не та, что в Харбине, — быстрая и чистая. Только-только сбежала с гор и не успела еще стать желтой.

В глубине вода темная и прохладная, а поверхность — золотая от неба отраженного, и так хорошо погрузиться в ату золотую воду и плыть тихонько, почти не нарушая ее сверкания.

Лёлька выжала мокрый купальный костюм на прибрежную гальку, сунула ноги в тапочки и побежала но высокой траве к циновочному бараку.

Пана торопил Лёльку к поезду.

Потом они шли в полной темноте на станцию. Лягушки квакали в канаве за обочиной. Папа светил на дорогу фонариком, чтобы Лёлька не споткнулась…

И неожиданно, сбоку, где-то внизу, открылся ярко освещенный прожекторами квадрат, и в нем двигались люди. Сотни люден и взмахи лопат. И спины блестели, как полированные. Люди копали и копали, и живым конвейером текла из котлована земля, покачиваясь, в корзинах на коромыслах, по дощатым сходням, наверх…

— Мы вас помирим, — сказала Нинка. — Это просто невозможно — такая дружба и распалась из-за пустяка!

Лёлька забежала к Нинке в обеденный перерыв. Пинка незаметно закончила свой медтехникум и работает а Центральной больнице.

Нинка вышла к Лёльке на крыльцо в белом халате. И они ходили но дорожке между длинных больничных корпусов. Крыши корпусов мокро блестели. Сверху на крыши падали сбитые дождем листья и прилипали, словно приклеивались…

— Просто жалко из-за вас портить нашу компанию — у нас была такая хорошая «четверка»! Когда у Юрки защита? Давай пойдем к Юрке на защиту. И там мы вас помирим. Надо же Юрку поздравить!

— Пойдем… — сказала Лёлька, хотя она далеко была не уверена, что это так легко — помирить их… Глубже все и, видимо, непоправимо. Но поздравить Юрку, правда, надо — для него такой большой день — защита… И Сашка ходит грустный: или ему тоже следует прервать с Лёлькой дипломатические отношения — из солидарности?

Юрка и Сашка защищались в один день, и оба выглядели именинниками в своих, в последний раз, начищенных тужурках, белых сорочках и галстуках. У Сашки — проект стадиона, у Юрки — неизменно — мост! Нинка сидела рядом с Лёлькой, толкала ее в бок и восхищалась: как Юра хорошо докладывает и как интересно, даже ей, ничего в мостах не понимающей! Юркин мост лежал на чертежах арочный, стальной — воплощенная Юркина мечта, со времен практики на Второй Сунгари. Юрка ходил между чертежами с указкой, — Лёлька смотрела на него из конца зала, как на что-то отдаленное. Грустно и горько. Смешная Нинка со своими хлопотами о перемирии!

Они подошли к Юрке с Сашкой после защиты и поздравили их. Ребята сияли — Сашка защитился на четверку, Юрка — на отлично!

— Ну, теперь куда? — спросил Юрка. — В «Три бродяги» или в «Друг студенчества»?

— Пошли в «Три бродяги», — сказал Сашка. — Там все ж таки посолиднее! — И они отправились «обмывать» Юркин диплом — вчетвером, как некогда, словно инцидент исчерпан. Нинка и Сашка — болтали на радостях: наконец-то все они в полном составе, и Юрка тоже говорил что-то, но Лёлька видела — это просто для компании, а по сути ничего не меняется — холодок и отчужденность.

«Три бродяги» — китайская харчевка в Новом городе (название неофициальное). Была еще излюбленная «Друг студенчества» на Стрелковой, но для торжественных случаев «Три бродяги» подходила больше — почти цивилизованный ресторан, и над входом его не висит красной бумажной кисти, похожей на громадный помазок для бритья, как положено над харчевками, а что-то написано иероглифами на вертикальных вывесках. Помещение просторное, но разгороженное дощатыми кабинками с лоскутками дабы вместо дверей. В кабинке — обязательно — зеркало на стене, разрисованное птицами, табуретки на высоких косых ножках и стол, круглый, который на ваших глазах галантно вытирает тряпкой китаец-официант в длинном белом фартуке. Принимая заказ, он кричит названия выбранных вами блюд, нараспев, через всю комнату, так что слышно в недрах харчевки, где подразумевается кухня, и получается нечто вроде боевого клича: цай-ла-пер-фан-те-лю-ди-хэй-цай! Потом он будет носить вам на стол, на железных продолговатых тарелках, что-то шкворчащее, коричневое и блестящее от соусов, и нужно брать это — что-то — палочками, макать в «сою» и жевать, перекашиваясь от огненности чеснока, перца и еще всякой азиатской всячины.

Ребятам принесли подогретую хану в маленьких фарфоровых конусах. Ребята распили ее и совсем развеселились. Нинка торжествовала, словно это она — защитила диплом на отлично, и Лёльке тоже ничего другого не оставалось, как веселиться. Хотя она и правда — рада за Юрку…

Расплатились в складчину и вышли на Новоторговую, с зажженными фонарями, и пошли, под руки, шеренгой но мостовой — по традиции, только петь почему-то не хотелось.

— Проводим Нинку, — сказал Юрка, — а потом нам всем но дороге. — Лёлька согласилась. Хотя лучше было бы ей оторваться от них и шагать себе в одиночку.

Пока шли по Модягоу — замерзли, и Нинка затащила их к себе пить чай. Нинкина мама проявила чудеса оперативности — чай был на столе мигом, и даже с вареньем. В квартире натоплено, Нинка скинула туфли и бегала в одних чулках по чистому полу — всегда у Нинкиной мамы такой блеск: салфеточки ришелье накрахмаленные — просто на диван сесть страшно, Нинка носилась от стола на кухню и обратно, милая и домашняя. Сашка читал свои излюбленные «Пять страниц» Симонова наизусть, а Лёлька сидела в углу дивана нахохлившись, как четвертый лишний. И уйти сейчас не уйдешь — в такую даль шагать одной по ночному городу.

Давно спала за стенкой Нинкина мама, когда они разошлись — под утро, наверное. Юрка сразу свернул с проспекта к себе на Бульварную, а Сашка преданно пошел провожать Лёльку, тем более что ему тоже на улицу Железнодорожную.

У калитки Сашка поставил на тротуар свой чемоданчик и неожиданно потянулся к Лёльке — поцеловать! При этом он путано излагал что-то о своих чувствах, которые он якобы давно питал, только около нее вечно торчал Юрка…

Лёлька тихонько отодвинула Сашку в сторонку и сказала:

— Сашка, я люблю Юрку…

— Да? — сказал Сашка. — Ты же сама знаешь, теперь это нереально!

— Ну, ладно, шагай, — сказала Лёлька, — я замерзла и хочу спать. Через час на работу…

7. Ирина

В октябре пятьдесят третьего года Лёльку и Ирину направили по распределению на Дорогу, на станцию Харбин-Центральный в качестве инженеров-практикантов.

Это было время, когда после передачи Дороги командированные постепенно уезжали в Союз, и их провожали на первом пути станции с красными вымпелами и аплодисментами. Начальник, еще советский, был весь «па отлете» на свою родную Львовскую дорогу — сдавал дела, мотался по станции с переводчиком Ваном и меньше всего интересовался двумя молодыми специалистами — Лёлькой и Ириной, что подбросили ему «централизованно» в последний момент. Делать им было совершенно нечего, потому что документация станции вся переходила на китайский язык, а знали они его после института далеко не достаточно — даже для того, чтобы понять, о чем идет речь, а где уж командовать производством!

Прожить двадцать два года в Китае и не знать языка! А впрочем, зачем был русским китайский язык в Харбине, где каждый лавочник и портной говорили по-русски — не совсем правда, а на том своеобразном условном языке, принятом почему-то в Маньчжурии со времен бабушкиной юности: «Твоя — ходи, моя — покупай», на котором каждая русская женщина именовалась «мадама», а мужчина — «капитана» — независимо от чина, что приводило в страшное недоумение советских солдат в сорок пятом.

Итак, Лёлька с Ириной сидят в проходной комнате техбюро станции, двое русских на все двухэтажное здание, и чертят на кальке и на ватмане все, что подбросит им главный инженер станции товарищ Цуй. Больше, практически, они ничего делать не могут — какой тут анализ графика движения поездов, когда все графики теперь для них в прямом смысле — «китайская грамота»! Станция работает рядом — товарищ Цуй кричит что-то в телефон, а потом бежит стремительно мимо Лёльки с Ириной в неизвестном направлении — то ли опять в парке зарезало сцепщика, то ли просто вызвали на собрание: все происходит как в немом кинофильме — догадывайся по мимике.

А рядом за дверью конторские китайцы пишут что-то под копирку на прозрачной бумаге, стеклянными палочками — Лян тунджи, Сюй тунджи и прочие… (Тунджи — в переводе — товарищ, и так принято обращаться на станции.)

Лян тунджи — веселый вихрастый парень. Зубы — белые, глаза — любопытные. Пробегая мимо Лёльки с Ириной, он не может, чтобы не зацепиться языком: почему-то ого ужасно интересуют их семейные дела: Ира — мужа есть? Хорошо! Лёля — мужа нет? Нехорошо! Ира — сяохай[27] есть? Сяохай надо!