Судьбы вещей - Михаил Рабинович

Находка не была совсем неожиданной.

Старые работники Трехгорки помнили, что когда-то во дворе фабрики был какой-то «мемориал», или памятник, который особо оберегали хозяева. Одни говорили, что он был на стене ветхого здания, другие – что стоял сам по себе.

В роскошно изданной еще самими Прохоровыми «Истории Прохоровской мануфактуры» говорилось о памятной доске на стене одного из зданий.

Строго говоря, прохоровский памятник не был разрушен или тем более сознательно уничтожен. Просто, когда фабрика перешла в руки рабочих, а прежние хозяева навсегда исчезли оттуда, никто не заботился о мемориальной доске по причине полного отсутствия интереса к ней. И «мемориал» исчез не только из памяти людей, но и с их глаз. Может быть, прогнили крепления, может быть, был какой-нибудь ремонт. Так или иначе, только он был вновь найден, когда фабричный двор стали очередной раз чистить и благоустраивать.

Это была довольно большая, целиком отлитая из чугуна доска. Буквы на ней сильно оборжавели, но еще хорошо читалась надпись:

«На этой горке 1812 года в бытность Наполеона с войсками в Москве московский фабрикант Василий Иванович и сын его Иван Васильевич Прохоровы спасались от пламени, объявшего Москву, и грабежа неприятелей. Во всех неистовых поступках преимуществовали перед другими нациями поляки и италиянцы. Французской же гвардии Полковник не допустил до разграбления последний запас муки и картофеля, и тем запасом Прохоровы продовольствовались до конца сентября месяца выхода своего из Москвы в Зарайск, куда его супруга Екатерина Никифоровна с сыновьями Константином и Яковом и дочерью Анною В. выехали 25-го августа. Этот же добрый французский полковник, выезжая отсюда в поместье Остров граф. Орловой-Чесменской, заходил проститься с хозяином Василием Ивановичем и подарил сыну его Ивану В. подзорную трубку. Вечная ему память!».

Текст этот составил не очень-то большой грамотей. Строго говоря, остается неясным, чьей супругой была Екатерина Никифоровна: Василия Ивановича Прохорова или, может быть, «доброго французского полковника» – так составлена длинная и неуклюжая фраза. Трудно подумать, что так мог написать какой-нибудь специально приглашенный человек. Он-то уж должен был быть пограмотнее. Наверное, это кто-то из самих почтенных толстосумов Прохоровых – скорее всего, Иван Васильевич, – кто еще запомнил бы, что получил в подарок подзорную трубку?

Так и чувствуется чванный и необразованный купец, вроде тех, что так блестяще описаны А. Н. Островским.

Но оставим грамматику и стилистику в стороне. Подумаем, о каких событиях рассказывает надпись, какое эти события имели значение для нашей родины и что из них заметили фабриканты Прохоровы, что думали и чувствовали они сами, что сочли нужным увековечить.

Памятная всей России осень 1812 года. Наполеон с армиями всей Европы («двунадесяти язык», как тогда говорили) вторгся в пределы нашей родины. Ему удалось даже занять на короткое время Москву. Древняя столица погибла в пламени. Но тем выше поднялась волна народного гнева. Не только регулярная армия боролась с неприятелем. С ним боролся весь народ, вся Россия. И гордый завоеватель, покоритель полумира, должен был бежать из Москвы, и это было началом конца его империи.

Московские фабриканты Василий и Иван Прохоровы были очевидцами этих событий. Но не участниками, как это явствует из самой надписи. Они не принимали никакого участия в общей борьбе народа против его поработителей. Единственной их заботой было сохранение собственного добра. И ради этого они, конечно, подружились с «французским гвардии полковником», который помог им (может быть, небезвозмездно) сохранить запасы продовольствия.

Может быть, все же эти московские буржуа, видя примеры героической борьбы народа, захотели увековечить какой-либо виденный ими подвиг, сохранить его для потомства?

Нет. Они считали единственным примечательным событием, достойным увековечения, то, что им удалось сохранить свои запасы продовольствия, да еще то, что один из них получил в то время маленький подарок – подзорную трубку. И конечно, они сочли нужным провозгласить вечную память французскому полковнику, а не русским воинам. Для этого была отлита мемориальная доска из чугуна и водружена на прохоровской фабрике в назидание потомству.

ПОДРУГА ДУМЫ ПРАЗДНОЙ

Слово «керамика» о многом говорит в наше время самым разным людям.

– Э, да сюда нужно новую керамику! – скажет с мрачным видом электромонтер, принимая в ремонт электроплитку или рефлектор.

– Я работаю в научно-исследовательском институте строй-керамики, – заявит с гордостью инженер-строитель или технолог.

– Нет ли у вас какой-нибудь интересной керамики? – спросит в магазине дама, желающая красиво и модно обставить квартиру.

– А какая в этом культурном слое керамика? – поинтересуется археолог, когда захочет выяснить, к какому времени относятся те или иные отложения и с какой культурой они могут быть связаны.

А ведь само это слово древние греки производили от слова «керамос», что на их языке обозначало просто «глина». «Керамика» – это значит «глиняное», изделия из глины.

И в самом деле, с тех пор как первобытный человек узнал, что глина, если ее обжечь, чудесным образом изменяет свои свойства, керамика уверенно вошла во все области нашей жизни. С древнейших времен и до наших дней почти повсюду в мире люди едят и пьют из керамической посуды, строят кирпичные дома, в ряде стран покрывают их черепицей, украшают изразцами и плитками, а в комнатах ставят керамические вазы и статуэтки; на заводах и в лабораториях мы можем увидеть керамические бутыли, стаканы, ступки, тигли, разного рода изоляторы и т. п.

И во все времена, у всех народов, знавших керамику, изделия были своеобразны, чем-то не похожи на керамику других народов. В них сказывались и особенности производства, и народные вкусы. Но и у одного и того же народа в разные времена керамика была разной. Развивалось производство, изменялась жизнь, и начинали делать другие предметы, обычно лучшего качества и более разнообразные. Сначала, например, лепили от руки грубые глиняные горшки, потом научились делать их на подставке, наращивая стенки кольцевыми жгутами, позднее изобрели гончарный круг и стали изготовлять разнообразные сосуды правильной формы, навивая глиняный жгут спиралью; наконец, научились вытягивать сосуд из одного цельного куска глины, покрывать его глазурью и т. д. Для этих усовершенствований понадобились столетия, а иногда и тысячелетия. Поэтому-то археологи и могут по керамике, как правило, уже давно разбитой и поломанной, определить время, которому она принадлежала. Поэтому они так интересуются керамикой. На любых раскопках вы увидите людей, которые, собрав обломки керамических изделий, тщательно зарисовывают их форму и орнамент, описывают их, подсчитывают, стараются восстановить древние формы сосудов и, если можно, склеить их из черепков.

В верхних горизонтах культурного слоя русских городов обычно находят много обломков небольших глиняных банок цилиндрической формы, немало и целых банок. Снаружи банка обычно покрыта глазурью синего цвета, изнутри – белой глазурью. Синие черепки хорошо видны в культурном слое и прямо-таки бросаются в глаза археологу. В тех же слоях попадаются монеты Елизаветы, Екатерины, Павла. Синие банки – своеобразная аптечная посуда второй половины XVIII века. В них приготовляли и продавали тогда различные мази, чаще всего – помаду. У городских модниц спрос на помаду был, по-видимому, очень велик, и едва ли не в каждом доме – дворянском, купеческом или мещанском – находились особы женского пола, пользовавшиеся синими баночками. В них хранили помаду, белила, румяна и тому подобные средства для покорения мужских сердец. Потому-то и находят обломки банок десятками и сотнями во всех старых городах. А в деревнях это редкая находка. И понятно: ведь только помещица или помещичья дочка могла позволить себе такую роскошь.

Трудно передать то чувство, с которым входишь в дом, где жил и работал твой любимый писатель. Вот прихожая, столовая, маленькая гостиная – «зальце», как ее называли, кабинет. И, по мере того как идешь из одной комнаты в другую, исчезают те годы, которые прошли со дня смерти писателя.

Кажется, что вот сейчас оживут эти комнаты, раздадутся голоса тех, кто здесь жил, шум их шагов – и в кабинет войдет небольшого роста, изящный, быстрый в движениях, незнакомый и бесконечно милый мне человек, которого я, конечно, никогда не видел и вместе с тем видел столько раз своим мысленным взором.

Войдет бодрый, хотя и несколько утомленный верховой прогулкой, бросит на диван хлыст, поскорее сядет за стол, подвинет к себе бумагу, нетерпеливо схватит вот это гусиное перо, потянется к чернильнице…

– Позвольте, откуда здесь помадная банка? – спросил я сотрудника музея, который любезно показывал мне дом в Михайловском.