Судьбы вещей - Михаил Рабинович

Афанасий Гребенщиков был богатым купцом – «гостиной сотни торговым человеком», как тогда говорили. А сын его Иван стал выдающимся специалистом по гончарному делу. Он не только усвоил весь вековой опыт мастеров московской Гончарной слободы, но постоянно искал в этом производстве новые пути и самостоятельно изобрел способы изготовления многих керамических изделий. Так он добился на своем заводе изготовления прекрасной по тем временам фаянсовой посуды, и завод получал, как мы видим, заказы от вельмож да и от самого царского двора.

В наше время никого не удивишь фарфоровой посудой. Но специалисты и просто любители изделий из этого тонкого и красивого материала знают, как трудно и сейчас изготовить хорошую фарфоровую вещь. И хотя всем давно известно, что фарфор делается из белой глины (которая названа впервые открывшими ее китайцами «као-лин»), приготовить из этой глины хорошее тесто для формовки изделий так, чтобы они могли получиться тонкими и изящными, очень трудно. А в те времена не знали даже, что именно нужно взять в качестве сырья, чтобы получить фарфор. Древний секрет ревниво охранялся. Уже в XVIII веке саксонцы Бетгер и Чирнгауз открыли способ изготовления фарфора, но саксонское правительство также засекретило его, чтобы иметь возможность продавать свой фарфор за границу по баснословно высоким ценам.

Когда русское правительство решило во что бы то ни стало раскрыть секрет изготовления фарфора, в этой работе приняли участие и Гребенщиковы. Они первые подали мысль использовать для производства фарфора подмосковную гжельскую белую глину. Иван Гребенщиков даже сделал из нее несколько пробных вещей, которые Афанасий Гребенщиков послал в Петербург управляющему кабинетом императорского двора барону Черкасову, ведавшему поисками секрета производства фарфора. В Москве ходили разговоры, что Гребенщиков открыл этот секрет раньше самого Дмитрия Ивановича Виноградова, который, как известно, работал на Императорском фарфоровом заводе в Петербурге, но посланные Гребенщиковым из Москвы вещи якобы завалялись в петербургских канцеляриях (не без участия Черкасова, который был заинтересован в приоритете императорского завода). Трудно сказать, как в точности это было. Но исследователь Александр Борисович Салтыков нашел в архиве документы, свидетельствующие о том, что И. А. Гребенщиков и в самом деле наладил на отцовском заводе производство фарфора, независимо от изобретения его Д. И. Виноградовым.

Сервиз князей Грузинских изготовлен, видимо, еще до того, как стали делать фарфоровую посуду, то есть до 1747 года. Князья заказали себе столовую посуду на заводе Гребенщикова и, конечно, приказали украсить ее своим фамильным гербом.

Какое-то время сервиз служил своим хозяевам. Наверное, однажды какой-нибудь официант в княжеском дворце, когда нес стопку посуды, поскользнулся или споткнулся, уронил свою ношу – и одиннадцать тарелок вместе с соусником обратились в мелкие черепки. Конечно, официанту (а тогда они были обычно крепостными, дворовыми людьми) немало досталось. Вероятно, князь Грузинский даже приказал жестоко выпороть его на конюшне, как делали русские дворяне. Ведь дорогой фамильный сервиз был испорчен – куда он годился без стольких предметов!

Но кто знал тогда, что выброшенные черепки разбитой посуды сослужат еще немалую службу историкам и, когда роскошный княжеский дворец давно уже будет разрушен и забыт, помогут установить его место!

ЦАРЬ-КОЛОКОЛ

«У Спаса бьют, у Николы звонят, а у старого Егорья часы говорят» – такова старая московская поговорка. То отбивая часы, то возвещая о празднике или о начале церковной службы, раздавался над городом колокольный звон. Иногда он звучал обыденно, иногда празднично, иногда грустно, иногда страшно и грозно. Колокольный звон – это не только часы, не только благовест, но и набат, призывающий народ на тушение пожара или на борьбу с врагом. Колокола были на каждой из «сорока сороков» московских церквей и на крепостных башнях, а в других городах, например в Новгороде, и на площади народных собраний. В русских городах еще до недавнего времени были ценители этой своеобразной музыки колоколов, готовые подолгу спорить о достоинствах и недостатках того или иного колокола, того или другого звонаря.

А в древности колоколам придавали особенно большое значение и не жалели на них затрат. И государевы литцы на Пушечном дворе лили не только грозные пушки, но и мирные колокола.

Отлить большой колокол было еще труднее, чем пушку. Здесь нужна была не только крепость и внешняя красота, но и особые качества звука. А при малейшей неточности расчета формы колокола, толщины его стенок на разных их участках или состава сплава звук не получался таким красивым, как требовалось.

Лили колокола, как и пушки, по модели, которую делали в натуральную величину из глины и воска. Для литья больших колоколов рыли в земле огромные ямы, в которых и делали эти модели и литейные формы. Вокруг ямы строили по нескольку печей, в которых расплавляли иногда тысячи пудов меди и олова.

И так же, как пушка, каждый колокол был единственным и неповторимым; как и пушка, колокол часто имел собственное имя; как и пушка, в Москве есть колокол, который называется «Царь».

История этого колокола отчасти написана на нем самом. «Лил сей колокол Иван Федоров сын Моторин с сыном своим Михаилом Моториным», – читаем на одной из надписей. Моторины – старинная семья московских литейщиков. Еще в 1617 году, когда на Пушечном дворе работал знаменитый Андрей Чохов, упоминается и литейщик Дмитрий Моторин.

Другая надпись повествует о том, что Царь-колокол отлит взамен ранее бывшего огромного колокола весом в восемь тысяч пудов (более 130 тонн). Этот древний колокол отлили в 1654 году, но только через четырнадцать лет он стал звонить: так трудно было поднять колокол из ямы и подвесить.

Современники дивились этому колоколу и писали, что для звона, чтобы раскачивать огромный его язык, якобы нужно было около сотни стрельцов. Так колокол звонил до 1701 года, когда пришел в негодность после одного из страшных московских пожаров. Ведь бронза плавится сравнительно легко, и достаточно было колоколу побывать в огне пожара, чтобы он хоть и не расплавился совсем, но потерял свои звуковые качества.

Тридцать лет колокол «пребывал безгласен», как говорится в надписи.

Почему же о нем вспомнили столько лет спустя? К этому были серьезные причины. Всего год назад в Москве от оспы скончался император Петр II. Стоявшая у власти группа дворян – членов Верховного Тайного совета – решила передать престол Анне Ивановне, дочери царя Ивана Алексеевича, который в молодые годы Петра Первого был его соправителем. Анна была тогда герцогиней Курляндской и влачила довольно жалкое существование. Приглашенная «верховниками», как тогда называли эту группу вельмож, на русский престол, она при поддержке большинства дворян, которых много съехалось тогда в Москву на коронацию, отказалась править при ограничениях ее власти Верховным Тайным советом и объявила себя самодержицей. Однако для России это означало уже с первых шагов новой императрицы лишь господство фаворита Анны, курляндца Бирона.

Но бывшая курляндская герцогиня проявила себя напоказ всему народу большой ревнительницей православной религии. Уже в первые месяцы своего правления она издала манифест о том, чтобы те народы России, которые еще не знают «христианского закона», были обращены в православие, как и все старообрядцы или раскольники, и чтобы все церковные службы отправлялись «благочинно и порядочно… так, как прежде сего при их величествах деде и отце нашем было». Стремясь вернуть Россию к порядкам, какие были при Алексее Михайловиче (ведь это он был ее дедом), Анна, наверное, вспомнила и про колокол, отлитый еще в его царствование.

Как бы то ни было, уже через несколько месяцев после своего воцарения, в июле 1730 года, Анна указала «тот колокол перелить вновь с пополнением, чтобы в нем в отделке было десять тысяч пудов, а на литье того колокола медь брать где приличная тому явится, а олово взять из Артиллерии, а припасы всякие покупать и работников нанимать настоящею ценою», иначе говоря, не жалеть ни материалов, ни денег.

Один из сановников ее двора, Миних, заказал проект колокола в Париже знаменитому Жерменю, королевскому золотых дел мастеру и члену Академии наук, «который, – как писал Миних, – по сей части преискуснейшим считается механиком. Сей художник удивился, когда я объявил ему о весе колокола, и сначала думал, что я шутил».

В самом деле, отлить колокол весом почти в сто шестьдесят тонн (Миних, давая заказ, назвал даже меньший вес, чем было в царском указе, – девять, а не десять тысяч пудов) было делом неслыханным в тогдашней Европе.

Однако за это дело взялся отнюдь не академик, а простой русский «артиллерийских дел колокольный мастер» Иван Федорович Моторин. Может быть, поэтому Правительствующий Сенат, хотя и было в царском указе предписано не жалеть средств на это дело, задерживал жалованье, «от чего, – писал Моторин, – в пропитании моем претерпеваю немалую нужду и скудость». Иван Моторин работал с сыном Михаилом и помощниками Гаврилой Смирновым и Андреем Маляровым. Представленный Жерменем проект колокола он отверг, так как Жермень предложил сделать колокол со слишком толстыми стенками, от чего должен был получиться глуховатый звук. Сам Моторин сконструировал колокол не с такими толстыми стенками, но, видимо, значительно больший по размеру, так как в нем было около двенадцати тысяч пудов (немного менее двухсот тонн).