Жертвы вечернiя - Иван Родионов

Они знали, что при невообразимо-тяжкихъ условіяхъ боевой обстановки генералъ всегда заботился и въ первую очередь дѣлалъ все возможное для облегченія участи его искалѣченныхъ бойцовъ, знали, что за время его командованія нигдѣ никогда не былъ оставленъ или забытъ ни одинъ раненый, ни одинъ больной его арміи.

Корниловъ не простилъ бы виновныхъ и ничто не спасло бы ихъ отъ безпощадной кары.

И вдругъ онъ, онъ бросаетъ.

Такое рѣшеніе вопроса никакъ не вязалось съ высокимъ нравственнымъ обликомъ командующаго.

Такого приказа онъ, Корниловъ, не могъ отдать.

Или этотъ приказъ сплошное недоразумѣніе и будетъ со временемъ отмѣненъ или... Корниловъ тяжело раненъ, можетъ быть, убитъ, и командованіе арміей перешло къ кому-то другому.

Служащіе санитарной части, какъ и всѣ въ арміи знали, что оставленные раненые явятся жертвой вечерней. Они будутъ подвергнуты невыразимымъ мукамъ, нечеловѣческимъ истязаніямъ и ужасная смерть будетъ ихъ послѣднимъ удѣломъ, смерть не среди родныхъ, друзей и сочувствующихъ, а среди злорадствующихъ, оскорбляющихъ и торжествующихъ дьяволовъ. Всегда битый, разъяренный хамъ на этихъ обездоленныхъ калѣкахъ удовлетво-ритъ свою гнусную месть за всѣ пораженія и потери, которыя въ честныхъ, открытыхъ бояхъ нанесли ему добровольцы. Примѣры тому уже бывали. Предательски брошенные въ Ново-черкасскѣ генераломъ Поповымъ раненые офицеры и партизаны въ февралѣ этого года всѣ подверглись невообразимымъ издѣвательствамъ и звѣрски умерщвлены.

За что же расплачиваются эти калѣки? Не за то ли, что пролили свою кровь, что отдали свое здоровье за дѣло Добровольческой арміи, за дѣло настоящей, подлинной Россіи?

Юрочка видѣлъ и слышалъ, какъ Екатерина Григорьевна, остановившись въ дворѣ съ молоденькой черноглазой сестрой, вся красная отъ возмущенія, говорила:

— Никогда, никогда я этого не допущу. Ишь, что выдумали?! Это безсовѣстно, безчестно, прямо по-свински. Чтобы я своихъ тяжелыхъ бросила. Да за кого они меня считаютъ? Пусть они какія угодно мерзости выдумываютъ и приказываютъ. Меня это не касается. Да какъ же я ихъ брошу? За что же? За что? Мало, что ли, эти несчастные калѣки пострадали? Вѣдь эти хамы всѣхъ ихъ до единаго передушатъ.. .

Екатерина Григорьевна вдругь всплеснула руками и горько зарыдала.

Юрочка былъ пораженъ тѣмъ, что такая похожая на мужчину сестра расплакалась, какъ дѣвочка.

— Но какъ же быть, Екатерина Григорьена, вѣдь начальникъ отдѣла приказалъ...

— Мало ли, что онъ прикажетъ, — оправляясь отъ плача и отирая платкомъ слезы, тихо и рѣшительно прервала старшая сестра. — Пусть тамъ въ другихъ отдѣленіяхъ что хотятъ, то и дѣлаютъ. Я сказала уже, что изъ своихъ тяжелыхъ никого не оставлю.

— Какъ бы за это не влетѣло... — вставила молоденькая сестра.

— А вамъ что отъ этого?! Бейте въ мою голову! Я приказала. Пусть меня за это хоть повѣсятъ.

Молоденькая сестра помолчала, нерѣшительно топчась на мѣстѣ и глядя въ сторону.

--- У меня Кушнаревъ совсѣмъ плохъ, едва ли вынесетъ тряски и на одинъ переходъ... Ивановъ уже со вчерашняго дня не приходитъ въ себя...

— Вы говорите, милая, на счетъ тряски... Горячевъ у меня не ѣлъ и не отзывался нѣсколько дней, а уже о тряскѣ, голодѣ, холодѣ и мокротѣ и говорить не приходится. Какъ теленка на рожкѣ, такъ я его молокомъ отпаивала. Зубы приходилось ложкой разжимать, чтобы влить въ ротъ нѣсколько капель. А теперь, поглядите вонъ, только что не скачетъ, а сидитъ себѣ по цѣлыми часамъ и горюшка мало, ѣстъ и пьетъ, Слава Тебѣ, Господи! А онъ — тяжелый, весь вдоль и поперекъ прострѣлянъ. Такъ неужели вы думаете, милая, что я его брошу?

— Я думаю, что Кушнаревъ и Ивановъ въ дорогѣ умрутъ. Лучше бы и не тревожить ихъ, не мучать...

Екатерина Григорьевна вспылила.

— И оставить здѣсь на истязаніе наглецамъ и негодяямъ? Нѣтъ, милая Вѣра Степановна, — и возмущенный голосъ старшей сестры звучалъ властно, — меня удивляетъ ваше странное предложеніе... Если они помрутъ въ дорогѣ, на то воля Господня, и мы тутъ не при чемъ. А раненыхъ моихъ, чтобы всѣхъ до единаго погрузили на повозки, мѣста всѣмъ хватитъ. А вы потрудитесь наблюсти. Всю отвѣтственность беру на себя. Повозкамъ прикажите выстроиться вотъ тутъ, у моихъ оконъ. Сама всѣхъ раненыхъ по списку провѣрю.

Екатерина Григорьевна рѣзко отвернулась.

Молодая сестра, что-то пробормотавъ, съ сконфуженнымъ, покраснѣвшимъ лицомъ вышла изъ двора.

— Апанасъ! Апанасъ! — закричала старшая сестра.

Лѣнивый голосъ медлительнаго хохла донесся изъ глубины двора не сразу и только тогда, когда окликнули еще раза два.

Онъ возился у колодца, гдѣ, неистово гремя желѣзной цѣпью и ведромъ, поилъ лошадей.

— Сейчасъ же закладывай лошадей и иди въ курень. Надо выносить вещи и раненыхъ.

Апанасъ, какъ баранъ, уставился глазами въ землю, видимо, не сразу пережевывая смыслъ отданнаго ему приказанія.

— Уже треба іхать? — спросилъ онъ.

— Ну да. О чемъ же я тебѣ толкую. Да не расчухивайся ты долго, а ради Христа, поживѣе поворачивайся.

— Заразъ, — по-прежнему лѣниво и равнодушно отвѣтилъ Апанасъ, все еще не рѣшаясь тронуться съ мѣста.

— Да живѣе, проклятый дураломъ! Да что ты у меня какъ мельница-вѣтрянка. Воротомъ тебя надо съ мѣста сдвигать. Скорѣй, чортъ тебя возьми!

Видимо, тутъ только Апанасъ окончательно понялъ и проникся тѣмъ, что ему приказывали.

Онъ зашевелился, зачмокалъ и потянулъ за поводья лошадей.

Старшая сестра по широкимъ ступенькамъ лѣсенки поднялась въ курень.

XXXVI.

Собравшійся въ нѣсколько рядовъ и на много верстъ растянувшійся обозъ долго, до самой темноты, стоялъ на выѣздѣ изъ станицы.

Повозка Екатерины Григорьевны какъ разъ приходилась противъ какого-то изъ старыхъ почернѣвшихъ тесаныхъ досокъ, по всей вѣроятности, кладбищенскаго забора.

Красный серпъ молодой луны, повернутый дугой къ западу, низко повисъ на небѣ.

Дорога была свободна для проѣзда.

Обозные и легко раненые, соскучившіеся сидѣть въ повозкахъ, собравшись въ кучки, возились на землѣ, курили, разговаривали и даже развели было маленькій костеръ, но другіе запротестовали и огонь былъ погашенъ.

Ждали армію, которая снимала осаду съ Екатеринодара и подъ покровомъ темноты часть за частью уходила изъ облитаго кровью города. Бой затихалъ. Изрѣдка только на короткое время, то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ вспыхивала ружейная перестрѣлка да бухали иногда большевистскiя пушки.

Мимо Юрочки почти безперерывно проходили по дорогѣ пѣшіе, проѣзжали конные и двигались повозки.

Въ этой вереницѣ Юрочка замѣтилъ прослѣдовавшую длинную, узкую у основанія арбу, съ высокими, вырисовывающимися въ темнотѣ разлатыми боками, которую везла пара лошадей въ артиллерійской запряжкѣ и на днѣ которой по неровной дорогѣ колыхался накрытый ковромъ или попонами, онъ не разобралъ, длинный ящикъ, по формѣ напоминающій гробъ.

Можетъ быть, въ другое время Юрочка и не обратилъ бы вниманія на эту арбу, если бы въ станицѣ изъ устъ въ уста не передавался упорный слухъ о смерти Корнилова и даже разсказывались подробности этого потрясающе-горестнаго событія.

Говорили, чго командующій убитъ сегодня въ восьмомъ часу утра въ домикѣ на фермѣ Кубанскаго экономическаго общества. Большевистскій снарядъ пробилъ стѣну той комнаты, въ которой находился Корниловъ.

Отъ ея взрыва генералъ былъ раненъ и подброшенъ на воздухъ. Ударившись грудью объ печку, онъ уже не приходилъ въ сознаніе и черезъ нѣсколько минутъ душа героя отлетѣла изъ бреннаго тѣла на берегу Кубани, у скамейки, куда вынесли его приближенные.

Особенно подозрительнымъ для Юрочки показалось то, что арбу сопровождали всадники.

Онъ всмотрѣлся въ нихъ и по своеобразной посадкѣ, по высокимъ мохнатымъ папахамъ безъ труда узналъ текинцевъ изъ конвоя командующаго.

Они ѣхали съ опущенными головами, молчаливые и подобно изваяніямъ, величаво неподвижные въ своихъ высокихъ сѣдлахъ.

Не успѣлъ Юрочка освоиться съ страшной догадкой, какъ слухъ его поразили близкіе отъ него клокочащіе хрипы, всхлипыванія и громкій шопотъ.

Онъ повернулъ голову и въ слабомъ красноватомъ лунномъ свѣтѣ, увидѣлъ прямо передъ собою залитое слезами лицо Горячева.

Раненый, ухватившись одной рукой за край повозки, изо всѣхъ силъ напруживая свое больное тѣло, приподнялся и, провожая арбу своими огромными, лихорадочно блестѣвшими въ глубинѣ темныхъ орбитъ глазами, правой крестился и плача шепталъ молитву.