Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Он на это не способен! – холодно подтвердила Нура.

Мама возмущенно стрельнула в нее глазами: она по-прежнему не выносила, когда Панноама критиковали; но теперь одергивать нахалку не стала, ситуация была слишком серьезной.

– Бой закончится плохо, – прошептала она.

– Панноам это понимает?

Повисло молчание. Никто не отваживался высказать свое мнение. Мама вопросительно взглянула на Нуру, та – на Тибора. Они согласно вздохнули.

Мама прервала эту зыбкую тишину:

– Если он не знает, знаем мы. И Робюр знает тоже! Он одержит верх, он убьет твоего отца.

– И будет вождем, – заключила Нура.

Я пытался увильнуть:

– А что говорят сельчане?

Нурино личико исказилось презрительной гримаской.

– Ими руководит только страх. Что их страшит больше – немощь Панноама или жестокость Робюра? Они напуганы. Не стоит рассчитывать на вмешательство этого тупого стада. И ради них Панноам может погибнуть!

Мама сердито кивнула.

Я мысленно возразил им: Панноам дрался бы не ради них, а ради себя. Из гордости, самолюбия и жажды власти. Я уже не верил, что в душе отца отыщется хоть капля человеколюбия.

Мама, Нура и Тибор не догадывались о моих раздумьях; все трое смотрели на меня умоляюще. А я никак не мог понять, чего они хотят. Какого решения от меня ждут?

Я обозначил свою позицию:

– Я ушел из деревни.

– Это твоя деревня! – возмутилась Мама.

– Я больше в ней не живу.

Кровь бросилась ей в лицо, она прожгла меня взглядом:

– За несколько месяцев ты забыл всю свою прошлую жизнь? И тебе больше нет дела до нас? До твоей семьи? Я больше не твоя мать? Ты больше не мой сын?

Я понурился.

– Чем я могу вам помочь? – пробормотал я.

Мама подошла ко мне вплотную, взяла меня за подбородок и твердо проговорила:

– Вернись в деревню, объяви Робюру, что Ноам, сын вождя, не позволит украсть у себя право наследования власти.

Нура пылко внесла свою лепту:

– Этот тупица и ушка игольного не изобретет, но мигом усечет, что с тобой драться для него куда опаснее. Это он быстро сообразит.

– Вернись, сын мой, и займи свое место, – потребовала Мама, положив мне руки на плечи.

Мне больше нечем было крыть: я стоял на юру, по которому гуляли все ветры. Что делать? Помочь Маме и Нуре? Вернуться в лес, к Бараку? Спасти деревню или спастись от нее? Я не знал, на что решиться. Кто я? Какой Ноам окажется сильнее?

Передо мной были три дорогих мне созданья, они смотрели на меня с тревогой, мольбой и надеждой. Я сдался:

– Ладно.

Их лица просветлели. Я уже с досадой себя упрекал: у меня не было выбора, я уступил.

– Когда назначен бой?

– Сегодня утром, – отозвался Тибор.

И они тут же повели меня в деревню.

Всю дорогу мне не давал покоя один вопрос. Как мне вести себя с Панноамом? Теперь, когда Барак открыл мне его сущность, я буду иметь дело с истинным отцом, а не с тем, которого простодушно воображал себе все эти годы. Я предчувствовал, что мне не удастся скрыть свое презрение.

В деревне мы направились не к новому дому, отстроенному к свадьбе и предназначенному для молодоженов, а к нашему прежнему, где я жил в детстве.

Когда я переступил порог, Панноам точил свой кремневый меч. Голый по пояс, он стоял, сгорбившись, вполоборота к двери и не слышал, как я вошел; я успел заметить, что он сильно сдал. Мускулы усохли, кожа на руках болталась, ребра и плечевые кости выпирали, локти заострились, живот отвис. Он и обрюзг, и отощал, его тело утратило упругость.

Заметив мое замешательство, Мама шепнула:

– Женитьба на молодой его не омолодила.

Ее жестокое замечание попало в точку. У Панноама уже не было победоносного широкоплечего мускулистого тела, которое утверждало его неоспоримое право оставаться вождем. Годы его согнули. На висках и на темени в грязных взлохмаченных космах пробивалась седина. По лицу пролегли морщины, его желтизна говорила о долгом сидении в четырех стенах, о нехватке физической нагрузки, ходьбы на свежем воздухе и об унынии.

Той ночью, когда он проворачивал свои темные делишки, я узнал его по голосу, который остался прежним, и не заметил отцовой изможденности, но теперь при свете дня его немощь бросилась мне в глаза. Мне стало его жаль. Когда-то мы жили бок о бок, и я боготворил его; потом я бежал из деревни и проклинал его; а теперь я его жалел. Меня поразил ущерб, нанесенный отцу старостью и увечьем, и мне захотелось его утешить.

Он поднял голову.

На лице его просияла искренняя радость.

– Ноам! – воскликнул он.

Он тут же распахнул мне объятия, я бросился к нему.

– Сын мой, – повторял он, прижимая меня к себе.

Как же наплыв чувств выбивает нас из колеи… Они живут своей жизнью, отдельной от нашей, будто наделенные существованием, свободным от всяких границ. Я провалился в прошлое, мне было то семь лет, то двенадцать, то двадцать, я уже не был жестким и разочарованным Ноамом, узнавшим о бесчестности отца, – я был вечным ребенком, верным сыном, преданным, любящим и чистым.

Он растроганно посмотрел на меня и прошептал:

– Я тебя прощаю.

В один миг моя нежность улетучилась.

Он меня прощает!

Глаза его увлажнились и великодушно блестели. Он меня прощал… Прощал мне побег из деревни? Мою одинокую жизнь в лесу? Чем же оскорбил я великого и славного Панноама? Или он полагал, что я, коль скоро вернулся, раскаиваюсь в содеянном и признаю, что жить можно лишь подле него.

Он меня прощал… Прощал мне, что я бежал от его эгоизма, властолюбия, предательства?

Он меня прощал… При этих словах я понял, что он, способный и на дурное, и на хорошее, всегда считает себя правым. Все, что бы он ни сделал, было правильным и справедливым; независимо от содеянного, он полагал себя хорошим. Его сила опиралась на высокую самооценку.

Он меня прощал… Приходило ли ему в голову, что у меня было гораздо больше поводов прощать или не прощать? Едва ли.

Лицо его источало великодушие. Что могло быть невыносимей этого великодушия? Можно было подумать, что он любил меня, тогда как на самом деле он любил меня любить. Точнее: он любил себя, любящего меня.

Я оглянулся. Мама, Нура и Тибор, довольные тем, как встретил меня отец, подавали мне знаки, чтобы я, не теряя времени, прояснил ситуацию. Я решился произнести заготовленную фразу:

– Отец, я пришел занять свое место.

И добавил, склонив голову:

– Если ты не против.

Панноам взъерошил мне волосы:

– Добро пожаловать, сын мой!