Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Адян Левон

— Больше не рассказывай, мам, хватит, — попросил я. Но она меня не услышала и продолжила:

— Храни Бог Ханумку, Ханум Исмаилову. Из сорок шестой квартиры. Соседи, здоровенные мужики, на помощь не пришли, не помогли. А вот одинокая женщина тридцати пяти лет готова была собой пожертвовать, лишь бы спасти нас. С неё тоже золотую вещицу сняли, обручальное кольцо. Ударили несколько раз. И ножом угрожали. Мы это слышали. Ну а Аванесянов и Григорянов она спрятала в сорок первой квартире на втором этаже, в квартире Светы Мамедовой. Светы в тот день дома не было, с мужем они в Ленкорань на похороны уехали, а ключ оставила Ханумке, чтобы та цветы полила, ну, Ханумка и воспользовалась. Избитых армян из квартир и со двора к себе уводила с риском для жизни. Сколько раз бандиты приходили, один ударил Ханумку по лицу, да не на ту напали. Ханумка надрезала жилу, крови хотите, говорит, вот она, моя кровь. Ещё ей Игорь Агаев помог, Лео знает его, в одной школе учились. А Габриэлянов спас начальник одной из их дочек, Мамедов, увёл их в клуб. Уршан Мамедов, он из Ленкорани. А перед тем их, изнасилованных зверски, в своих квартирах соседи укрыли — Кярамов, Салима и Сабир. А вот во втором доме Мелкумянов никто не защитил, шесть душ, один-то гость, убили, да как убили, как истязали: бросили живыми в огонь, их сын Эдик, славный, добрый мальчик, хотел было вылезть из огня, так его железными прутьями снова туда затолкали. Его сестру Ирину, настоящую красавицу, здесь рядом, в аптеке работала, её тоже сожгли. Бедная девочка по балконам перебралась к соседям, а те — Севиль и два её сына, малолетки, выпихнули её из квартиры, бросили в пасть этим волкам озверелым. А брат этой Севили кричал с балкона: «Избить её мало, прикончите, сожгите!». Растерзали бедняжку, живьём бросили в огонь, зажарили, сожрали. До этого они оказывали сопротивление теми предметами, что было у них дома — топором, ножом, ножками от стульев, когда свора зверей в пятнадцать-двадцать человек, взломала дверь и ворвалась внутрь. И какое только безобразие не сотворили они с ними. Чудом спасшаяся их невестка Карине, плача, рассказывала в клубе, этот проклятый Хыдыр Алоев, говорила, крутя в руках заточенным металлическим прутом, сказал ее свекрови Раисе: «Одного из твоих сыновей дарю тебе, выбирай, кого будем убивать»… Невестка говорит, свекровь бледная, язык отнялся, как рыба из воды — рот открывался, закрывался, а голоса не было слышно По его указке, прямо перед глазами матери, нанесли несколько ударов ножом истерзанных сыновей. Потерявшую сознание мать и остальных, избивая, выволокли во двор, сверху, окаменев, мы видели все это, вся семья лежала во дворе в нескольких метрах друг от друга, и отребье десяти двенадцати лет безжалостно избивали их лопатами и заточенными прутьями, пока тех бросили в огонь. Шесть человек из одной семьи, а соседи глядят из окон и с балконов, смеются себе. Так оно было. Мы всё это, как было, из-за шторы видели. Тот Хыдыр Алоев, из двадцать пятой школы, вышел на их балкон и оттуда, как Ленин, рукой вперёд орал: «Гырын, гырын!»[12] Такой вот директор, учитель. Зато соседи из дома напротив, из двенадцатиэтажки, спустились вниз и не пустили погромщиков к себе в подъезд. И две армянские семьи тем самым спасли. Одна молодая азербайджанка, не знаю, как её звать, из соседних домов так же себя повела. Сперва из окна погромщиков обругала, потом спустилась, встала в дверях подъезда и говорит: «Вы сюда только через мой труп войдёте». А в том подъезде тоже две армянские семьи жили. Спасибо тебе, незнакомая девушка, и тебе, Ханум, спасибо, мы вам жизнью обязаны. Ханум с нами до последнего сидела, всех спасла, накормила, в эвакопункт отправила. Ну а до этого и нашу квартиру подожгли, все книги, две тысячи штук, во дворе сожгли. У них были списки армян, по этим спискам они и ломились в наши квартиры. Видели бы вы как убили Эмму Григорян, как измывались над ней. Шестьдесят лет ей, раздели догола, бьют в спину, во двор гонят, а она руками груди прикрывает. Уборщица была, чем она провинилась? А Герсилия Мовсесова! Боже мой, боже, что с бедной женщиной сделали! К родственникам из Баку в гости приехала, старуха, восемьдесят шесть лет. Врач в больнице у неё на теле тридцать шесть ножевых ударов насчитал. Зверь зверю такое сделает? Зверь-то не сделает, а человек сделал. Советский человек.

Мама умолкла. Сиявуш обернулся, взял меня за руку — дескать, мужайся. В его глазах я заметил слёзы.

— Бог создал человека по своему образу, — заговорила мама. — Получается, когда они убивают людей и бессовестно режут их, они убивают и режут Бога. Это как?

Помолчав, она продолжила; говорила тяжело, словно бы сама с собой.

— Странное дело, все убитые и пострадавшие — армяне. Одни только армяне — либо те, кто наподобие нас приехал сюда по вербовке, либо невинные их дети. Что это такое, мне не понятно. В семь утра пришли в клуб три милиционера с медсестрой из больницы скорой помощи. Сколько лет я в этой больнице работала, сестру привели, чтоб отыскала меня среди пяти тысяч душ. В клубе на четыреста человек, вы сами видели, пять тысяч — старые, малые, избитые, раненые, лежат вповалку — на полу, на скамьях и под скамьями. Ни воды нету, ни света, антисанитария страшная. Три ряда солдат с танками нас защищают, чтобы погромщики не ворвались. Ну, это вы тоже видели. Увезли меня в больницу. По дороге вижу, разрушенное жильё спешно ремонтируют. Привезли меня в больницу, я и поняла сразу, что нету больше моего мужа. «Сара-баджи, — спрашиваю медсестру, — муж мой среди мёртвых?» «Нет, — мотает головой, — что ты такое говоришь?» Она мужа знала, конечно, сколько раз он помогал больницу ремонтировать. Обращаюсь к главврачу: «Скажи, доктор, очень тебя прошу, муж мой мёртв?» «Что ты, — говорит, — завелась, мёртвый да мёртвый». «Умоляю, — говорю, — скажи правду». Он и сказал. Заплакала я, запричитала, закричала прямо у него в кабинете. Он и говорит: «Ступай, отдохни немного». Потом отвели меня в морг. Там сожжённые были, женщины среди них и один ребёнок. Ему лет, наверно, десять было, ребёнку этому. Я как увидала всё это — будто с ума сошла. Не могу, говорю, глядеть, сил моих нету. Следователь спрашивает: «Есть у вашего мужа особые приметы?». Говорю, нет у него половины большого пальца на руке. На работе покалечился. Дайте, говорю, одежду, или обувь, или носки, я узнаю. Принесли рукав от рубашки и свитер, который на нём был… обгоревший вконец… Я, как увидала, запричитала: вай, звери, сожгли. Кричала я, плакала, не помню, на пол ли упала, сидела ли… Следователь и говорит: «Ну ладно, ладно, значит, опознали, да и большой палец руки обрублен». А главврач говорит, мол, надо бы пораньше похоронить, ещё не известно, что дальше будет. Я говорю: как же так, сына здесь нет, одна дочка в Чаренцаване, другая в Ставрополе, как же так? У него сёстры есть, брат, отец с матерью. В общем, такого заслуженного человека без всяких почестей схоронили. Боялись, и на кладбище тоже могут напасть, схоронили по-быстрому, врач очень помог, храни Бог его деток. И вас тоже Бог храни, в такой тяжкий день дважды сюда приехали, сынка моего поддержали. До земли вам кланяюсь.

— А дядя Аббас не появился? — спросил я после долгого молчания.

— Дядя Аббас в больнице лежит, в реанимации. В первый же вечер у ресторана «Бахар» толпа напала на троллейбус, требовала, чтоб армяне вышли. Он ввязался в драку, защищал армян, его несколько раз железным прутом ударили, два дня в сознание не приходил. И руку тоже сломали. Да разве б он отца твоего бросил одного? Так вот оно — хорошие страдают, мерзавцы пользуются. Бог слепой, не видит, кто да что, чтобы людям по делам их воздать, хорошим — хорошее, плохим — плохое. Да мы-то видим, что ровно наоборот он делает.

— Прими мои соболезнования, Лео, — сказал на прощание Сиявуш. — И знай, что это чудовищное злодеяние совершил не азербайджанский народ, а азербайджанская партийно-правительственная мафия с опорой на отребье. За спиной у этой националистической партийной мафии — центральная мафия, всесоюзная. Судя по всем признакам, эта резня тщательно спланирована. — Сиявуш тяжело вздохнул. — Именно так, мафия организовала геноцид с благословения кремлёвских противников перестройки и гласности. Москва не решит Карабахский вопрос, — продолжал Сиявуш. — Кремль создаёт точки межнационального напряжения не во имя и не против какой-либо республики, а чтобы сохранить империю. И знаешь, Лео, что для нас ужасней всего? — снова вздохнул он. — Не знаю, думал ли ты над этим, а я думал, и много. Для нас ужасней всего то, что на волне националистических и шовинистических настроений придёт новое поколение и не узнает, не узнает никогда, что прежде них были люди, и немало людей, для которых не существовало рода-племени, национальности и всякого такого, они были выше этого, новое поколение не узнает, как мы были спаяны друг с другом и как друг друга любили. Вот что страшней всего. — Он поглядел на меня с сочувствием и грустью. — Прошу тебя, ещё раз прими мои соболезнования. Я тебе позвоню.