Инстинкт № пять - Анатолий Королев

— Постой, — перебил я рассказчика, — у меня все перепуталось в голове, и я сбился со счета смертям. Кто из богов еще уцелел, кроме Гермеса?

— Из великих олимпийских богов в живых остались только семь, не считая тебя и нас, пузатую мелочь Олимпа, которых даже я не упомню… Бог подземного царства Аид, хромоногий бог огня и кузни Гефест с неверной женой Афродитой, которые скрывались в Элизиуме среди мертвых. Злой мальчишка Эрот и, наконец, могучая Афина, под защиту которой собрались последние из богинь: глашатай Зевса — Ирида, богиня мести Фемида и прислужница на великих пирах Олимпа богиня Геба.

— Эй, мужики! Закругляйся!

Огромные бабы в резиновых сапожищах вошли в закуток под трибунами с тяжеленными ведрами и черными швабрами в голых руках.

Мы остались последними на ипподроме.

Но водка еще мерцала на дне моей стопки, и бутерброд с селедкой еще синел на газете под моей рукой, защищая наше скромное право выпить невыпитое, съесть несъеденное. Я вцепился в стакашек, а Гипнос демонстративно ухватил мой бутерброд, и, матюкнувшись, бабы оставили в покое двух алкашей, взявшись хлюпать и сморкать швабрами и тряпкой по полу вестибюля у касс тотализатора.

— Они видят, что ты выиграл, — позавидовал Гипнос.

— Допивай, и уходим, — я толкнул свою стопку к руке запойного игрока.

Но тот впервые сдержался и притормозил выпивать остаток:

— Я еще не поставил точку, Гермес.

— Так ставь поскорее.

— …Поспешной ступнею устремилась Герса на Патмос, где оставила титаниду Метиду в ожидании родов того, кто будет, по изреченному слову, сильнее своего отца. И она успела в самый верный час и точную минуту, потому что Метида уже родила и нянчила на руках свое страшное дитя, которое имело вид отрубленной головы с длинными иссиня-черными волосами. И Метида кормила ее своей грудью, и мужская голова жадно сосала свое млеко, которое тут же проливалось на землю из шеи потоком молока и крови. Но Метида не замечала этого и баюкала мужскую голову, словно младенца. Услышав шаги Герсы, голова открыла глаза и посмотрела на нее взглядом, исполненным пророческой силы. «Кто ты?» — спросила в ужасе Герса и выхватила серп Кроноса. «Я — голова Иоанна Крестителя, — ответил ей ужасный младенец. — А ты не Герса, а Елизавета, что значит Бог есть совершенство. Ты моя будущая мать, которая родит меня уже целиком в назначенный срок от Захария через слово архангела Гавриила». Но Герса медлила поверить ему и сжимала рукоять серпа. «Спрячь свой бесполезный серп, — продолжал говорить ужасный младенец, отвернувшись от материнской груди, — потому что здесь нечего оскоплять. И знай, что отныне пора оскопления кончилась и настало время усекновения. И отныне все твое теряет прежнюю силу, а все мое получает ее». На этих словах младенца сыромятная сумка Герсы из черной овцы разодралась от края до края, как завеса в храме, и из нутра ее выпало наземь тяжкой чередой все содержимое: срам оскопленного Урана и плоть Зевса, голова Медузы Горгоны, шлем Афины, красный от крови, наконец, непобедимое зеркало-щит Архангела и последним — античный космос, холодное яйцо пестрой кукушки, снесенное умирающим Зевсом. И яйцо упало на камень и раскололось с такой силой, что по всей Ойкумене прокатилось землетрясение: от Эллады отпали и рухнули в море Эвбея и Лемнос, трещины прошли по Пелопоннесу, по отрогам Парнаса и Этны, по стенам Аргоса, Афин и Александрии, по хребтам и долинам Фокиды. Порвался кастальский ручей, упали все жертвенники, и даже в Аиде раскололась ладья Харона, потому что мертвых больше не будет. «Начало мира отныне ставится в будущем», — сказал кровавый младенец. На этих словах головы зеркало Герсы развернулось во весь размах морского неба с грозовым шорохом над островом Патмос, и по нему побежали огненные буквы Нового Завета, которые громко читал голос Бога; то были первые слова Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово. И Слово было Бог. И Слово было обещано Богом…» И священный ветер раздувал Герсу, как пламя костра. И по мере того как глас Божий читал эти строки, все фигуры, все вещи, все тени, все лица, предстоящие перед зеркальной амальгамой спасения, превращались в буквы алфавита, которые кротко и молитвенно вливались в глубь Благой вести. И земля очищалась от пролитой крови… Первой слилась с текстом Альфа-Елизавета, последним Омега — кровавый младенец на руках своей матери. На этом зеркало свернулось с бумажным шорохом, как свивается пергаментный свиток, оставив после себя лишь долгое эхо золотых зарниц в небе над Патмосом.

— Пей!

— На посошок, — и Гипнос выпил последний глоток. — Так кончилось время Олимпа. Последние боги попрятались в Тартаре. Оракулы перестали отвечать на вопросы людей. Погасли жертвенники. Исчезли дриады в лесах. Смолкли наяды в источниках и водопадах. Никто больше из смертных не встречал ни в лугах, ни в лесах прекрасных нимф, не слышал смеха танцующих муз в венках из нарциссов и гиацинтов… Попадали все до одной и твои гермы, Гермес.

С этими словами он встал из-за столика, прихватывая напоследок бутерброд зубами, но забыв понюхать йодный ожог на рукаве.

— А где брат твой Танатос, Гипнос?

— Вот он, — и забулдыга кивнул на свою тень.

— А священные атрибуты власти?

— Все при мне, олимпиец, — и Гипнос достал из левого кармана маленький рог козы, а из правого — мятую головку мака.

— Пора! — я застегнул куртку до самого горла.

Мой спутник зябко поднял воротник плаща, готовясь к дождю, и мы спустились с неба на землю.

Вечер набрал густоты ночи. Краски заката еле тлели на западе.

Небо было низким, как брюхо овцы, откуда словно нити скрученной серой кудели до самой земли свесился дождь. Я медлил прощаться.

— Проводи меня, если хочешь отлить, Гермес. Тут рядом. Пара минут. Мне надо зайти к жокеям в конюшни.

И две нахохленные фигуры двинулись сквозь сырые сумерки.

— Но как тогда все понимать? — спросил я о своей жизни.

Он долго не отвечал.

Мы прошли через все беговое поле по промокшей земле и подошли к конюшням. Донеслось глухое конское ржание, долетел острый дух лошадиного пота и конского помета. И остановились у мутного окна приземистой будочки, откуда струился в мокроту полумглы рваный свет чужого огня.

— Пожалуй, пора отлить, — пригласил меня утолить мой позыв Гипнос и пристроил струю на стену убогого жилища.

Я встал рядышком в той же позиции.

— Как понимать все, что случилось с тобой здесь? — промолвил партнер. — Очень просто — вы бросили вызов Христу. Вчетвером. Ты, великий Гермес, бог потустороннего и бог преисподней. Старший брат Дия могучий Аид со своей женой, царственной Персефоной. А четвертым — пес, стерегущий ад, трехголовый Цербер. Вы отправились с того света, из царства мертвых, наверх, на землю, чтобы отомстить за кровь Зевса его убийце, христианскому чудовищу, святой саранче, истребительнице Олимпа, отвратительной и неотвратимой, одержимой Богом бестии Герсе.

Я только пожал плечами, не желая спорить с умалишенным.

— Это вовсе не чепуха, Гермес, и мы с тобой не сумасшедшие. Вы молча поднимались из ада — ритуальное погребальное шествие последних олимпийских богов со смертельными дарами для Герсы. Ты нес окровавленный шлем Афины Паллады, могучий Аид — чашу с ядом лернейской гидры, Персефона шла с жалом Ехидны на медном блюде, а Цербер сторожил ход вашей процессии. Каждый из вас держал дары в левой руке, а правой сообща нес погребальные носилки для Герсы. Вы шли из темноты ада на свет солнца. Вы заткнули нос розмарином, чтобы не слышать ее отвратительный запах, как жрецы в час жертвоприношений. И был вечер, и было утро: день седьмой.

— Какая разница в счете дней, Гипнос? — перебил я, застегивая вслед за соседом ширинку.

— Не скажи. День этот был выбран богами лишь потому, что библейский Бог в этот день спал. Вспомни… И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые он делал, и почил в день седьмой от дел Своих, которые делал. И не важно, как все это выглядело в реальности. И какое время, было не важно. И как вас всех звали, тоже не имеет значения для существа дела. Гермес стал Германом. Аид — ясновидцем Августом Эхо, а Персефона — Розали Розмарин… И как звали Цербера, тоже не существенно. И кто была Герсой в тот момент, когда вы вышли на землю, тоже не важно. Пусть ее звали Лиза, пусть… Все, что происходило между вами, имеет отношение только к сути бытия, а не к видам и формам. Поединок богов не виден прямым взглядом профана. Ты берешь в руки сумочку из лайковой кожи, а содрогается плоть оскопленного Зевса. Проводишь духами по лбу, а это кровь Урана. Хватаешься за рукоять револьвера, а это рукоять священного серпа Кронида из седого металла. Симметрия тут бесконечна, и в каждой мелочи мерещится божественный умысел боя.