Изверг - Андерс Рослунд

он избегал оборачиваться, они пожирали его лицо, норовили прочесть мысли. Несколько раз он все же обернулся, чтобы встретиться взглядом с Микаэлой, ему хотелось что-нибудь сказать ей, что-нибудь выказать,

КБ: Необходимая оборона имеет место, когда опасность угрожает жизни, здоровью, собственности или другим важным интересам, охраняемым законом. Мы считаем, что имелась очевидная опасность для жизни двух девочек и что деяние Стеффанссона спасло две детские жизни.

но он боялся рыщущих глаз и вынюхивающих носов и потому отрешился от всего. Час за часом он сидел лицом к судье, зажмуривался, отказывался слушать и видел Мари, засунутую в мешок на столе Института судебной медицины, видел ее лицо, очень красивое, и ее зашитую грудную клетку, и ее промежность, изорванную в клочья металлическим предметом, и ее ноги, совершенно чистые, со следами слюны, слышал прокурора, который выступал против него, и адвоката, которая была на его стороне, и отвечал на их вопросы, но казалось, ничего этого вовсе не происходило, девочка в мешке на столе — вот что целиком занимало его мысли.

•

Лето потихоньку увядало. Жара, царившая неделю за неделей, выдохлась, на смену пришла прохлада, удушливого зноя словно никогда и не было, еще недавно жара одолевала всех и вся, но неожиданно быстро канула в забвение. А когда кратковременные дожди превратились в непрерывные осадки, кое-кто начал сетовать на то, что неделю-другую назад казалось невозможным, они мерзли, влага проникала под загорелую кожу, шорты и блузки уступили место длинным брюкам и пиджакам, когда первые полосы вечерних газет вдруг изменились; судебный процесс против отца, застрелившего педофила, сменили немецкие старики, которые предсказывали погоду по рыбьим потрохам, предвещавшим дождливую осень и долгую холодную зиму.

Шарлотте ван Бальвас дышалось легко. Она с нетерпением ждала дождя, прохлады, чтобы спокойно прогуляться по улицам Стокгольма, с насквозь мокрыми волосами, чтобы наконец не потеть на каждом шагу, не щуриться от слепящего солнца. Скоро бледность опять станет приемлемой; от солнца ее светлая кожа ужасно краснела, и она каждый раз задерживалась в зале суда дольше, чем нужно, а потом пряталась по ресторанам и библиотекам, дожидаясь возможности снова выйти на улицы, как другие, выглядевшие такими счастливыми.

Ей было сорок шесть лет, и она боялась.

Она видела, что случилось с прокурором, с Огестамом, видела, как ему угрожали, как вандалы обошлись с его домом, оттого что он представлял общество и исполнял свой долг: требовал пожизненного заключения за умышленное убийство. Сама же она — судья, и ей подсунули целую шайку клоунов, присяжных заседателей, назначенных сюда после долгой и верной политической службы, именно с ними она через некоторое время встретится в совещательной комнате за залом суда, именно их ей предстоит убедить, что по закону, который они вместе решили соблюдать, отец виновен в убийстве и должен быть наказан длительным тюремным заключением.

У нее нет выбора.

Она представляет общество, а в обществе нет места для линчевателей, для сброда, вершащего самосуд.

Она пересекла площадь Кунгсхольмсторг, направилась к зданию суда. Смотрела на встречных прохожих, которые, сгорбившись, спешили мимо под зонтиками. Интересно, что они думают. Спустили бы они курок, если б могли выбирать? Считали ли, что один человек может иметь больше права на жизнь, чем другой? Интересно, узнают ли они ее, ведь почти во всех газетах публиковались крупные фотографии ее и присяжных.

Они вынесут решение по педофильскому процессу.

Они определят, было ли убийство справедливым.

Они могут ввести в Швеции смертную казнь.

Она покупала газеты, видела эти шапки, но сами статьи никогда не читала.

Как наяву она видела перед собой этого отца. За пять дней изучила его лицо, такое хрупкое, такое измученное, он старался не смотреть на гиен на скамьях для публики и потому неотрывно глядел в пространство. Ей нравился этот человек. Вечерами она даже читала одну из его книг. И понимала, что дело обстояло именно так, он действительно не дал Лунду надругаться над еще двумя девочками. Понимала, что выстрелил он именно поэтому. Господи, она могла бы погладить это хрупкое лицо, могла бы догола раздеться для него, он не пугал и не стремился отомстить, она верила, когда он говорил, что застрелил убийцу дочери, чтобы другим родителям не довелось пережить то же самое.

Один из присяжных спросил ее, как бы она рассуждала, если бы он спас ее собственного ребенка. Если бы она жила там, рядом с детским садом в Энчёпинге.

У нее не было детей.

Но ей хватило ума понять, что в таком случае она бы, наверное, испытывала другие чувства.

Она не знала. И ушла от ответа.

Здание суда уже совсем близко.

Одновременно дождь припустил еще сильнее. Крупные капли быстро образовывали огромные лужи. Гроза.

Она остановилась. Одежда промокла до нитки.

Вода, бегущая по щекам, по шее, успокаивала, придавала храбрости, ей достанет сил провести обсуждение, где она постарается повлиять на остальных участников процесса, чтобы единогласно приговорить скорбящего отца к пожизненному тюремному заключению.

•

На улице шел дождь. Он стоял у зарешеченного окна, высматривая источник раздражающего, трескучего звука. Полуоторванный, болтающийся кусок железного подоконника. Он видел его, металл медного цвета, видел стучащие по нему капли, это причиняло боль, что-то рвалось в нем всякий раз, когда металл дребезжал. Лег на койку — грязный потолок, голые стены, запертая дверь с закрытым окошком, — пробовал зажмуриться, отключиться, но в последние дни спал так много, что уже не мог уйти в сновидения, нельзя столько спать.

В СИЗО он сидел уже без малого три недели.

Охранники смеялись, когда он жаловался, говорили, что в Швеции чуть ли не самые долгие в мире сроки предварительного заключения, к тому же по его делу уже шло разбирательство.

Некоторые сидели месяцами, едва ли не годами в ожидании судебного процесса и приговора.

Ему повезло, говорили они, ведь он застрелил педофила, напугавшего всю страну, и оказался в центре внимания СМИ, ведущих свое расследование, требовательных, напористых. Он, черт побери, понятия не имеет о бесконечном ожидании, которое иной раз доводит людей до самоубийства, особенно ночью. Кто-то пришел.

Он быстро прикинул в уме — до обеда не меньше часа. Посмотрел на дверь. В коридоре кто-то стоял. Глаза в окошке.

— Фредрик?

— Да?

— К тебе посетители.

Он сел на койку, пригладил волосы, впервые за много дней подумал, как выглядит его прическа. Дверь открылась.

Священник и адвокат. Ребекка и Кристина Бьёрнссон. Одновременно шагнули в камеру. Обе прямо-таки сияли.

— Привет.

Он не сумел ответить.

— А на улице дождь.

Он молчал. Эти люди ему симпатичны, надо бы встать, поговорить с ними, но сил больше нет, общаться неохота. Они пришли с добрыми намерениями, но здесь его камера, даже люминесцентная лампа, которая вконец обезображивала все, и та принадлежит только ему, а ничего другого в жизни нет, по крайней мере сейчас.

— Что вы хотите?

— Сегодня прекрасный день.

— Я устал. Чертов стук. — Он указал на окно. — Слышите?

Они послушали, утвердительно покивали. Некоторое время Ребекка теребила пасторский воротничок, потом протянула руку, взяла его за плечо.

— А теперь, Фредрик, пожалуйста, внимательно послушай. У Кристины хорошие новости.

Она обернулась к Кристине Бьёрнссон, которая присела на койку, рядом с ним. Полное тело, спокойный голос.

— Ну так вот. Фредрик, вы свободны.

Он выслушал ее. Но не ответил.

— Вы понимаете? Свободны! Вас только что признали невиновным. Мнения суда разделились, но присяжные признали ваши действия самообороной.

Ее слова, откликнуться на них нет сил.

— Послушай, ты можешь выйти из камеры, снять с себя эту робу. Сегодня вечером ты запрешь свою дверь, только если захочешь.

Он снова встал, подошел к окну, к железному подоконнику, громыхавшему еще громче прежнего. Дождь усилился. Будет гроза.

— Я не знаю…

— Что ты сказал?

— Не знаю, имеет ли это значение.

— Что не имеет значения?

— Я вполне могу и здесь остаться.

Почему-то он вспомнил армейскую службу. Как он ее ненавидел, как считал минуты, как в один прекрасный день она кончилась и он с ощущением пустоты молча вышел за ворота; и радость, и тоска, и предвкушение вмиг исчезли, все это время они питали его жизненной силой — и выгорели. Вот и сейчас, как тогда.

— Вряд ли вы поймете. Я кончился.

Ребекка и Кристина Бьёрнссон переглянулись.

— Да. Мы вправду не понимаем.

Ему не хотелось объяснять. Хотя они заслуживали попытки объяснить.