Зачарованные смертью - Светлана Алексиевич

Как она плакала… (Долго, очень долго молчит.) …У меня тут уже есть друзья. Они — хорошие, они — нормальные. А я с войны…

Я говорю-говорю им, а они:

— Ну и что? Пойдем в кино.

Я говорю-говорю, а они:

— Ты что, чокнутая?

А я теперь только о смерти и думаю… Я не могу понять смерть…

По телевизору услышала… Священник говорил… Он говорил такие слова: таинственный и страшный смысл страдания… Таинственный и страшный… Я стала думать над этим… Над этими словами…

А моя тетя? Она ходит к Богу за утешением… И говорит, что смерть заслужить надо. Страданием.

Я стояла на коленях и просила: „Господи! Я могу сейчас! Я хочу сейчас умереть!“ (Забывает, что не одна. И уже себе, для себя — все тот же вопрос.) Я не знаю сейчас: жива моя мама или нет?

Вчера в парк пошла… Целовалась… Я целовалась?! Смеюсь… Хохочу… Живу…

Что, этого всего со мной не было? Там… На войне… (Молчит.)

Я не могу пережить это… (Молчит.) Не могу пережить, что я это пережила… Как же так? Не сошла с ума… Не свихнулась…

Господи! Я хочу сейчас умереть!!»

История с красным флажком — между взмахом крыла и лопаты…

Анна М-ая — архитектор, 55 лет

«Сначала мне приснился сон, что я умерла… Этот сон был раньше, чем я захотела умереть, подумала о смерти. В детстве я много раз видела, как умирают, а потом я об этом забыла. Когда мне приснился этот сон, я уже не смогла оторваться от мысли о смерти. Я проснулась в то утро с чувством, что у моей головы, за мной кто-то стоит… Открыла глаза и чувствую, что кто-то там стоит, я хочу повернуться, чтобы увидеть, кто это, я хочу оглянуться… Но я лежу… Какой-то страх или предчувствие не пускает меня посмотреть назад, даже не предчувствие, а знание, что этого делать не надо, нельзя. Вы думаете, я не хочу жить? Я очень хочу жить! Я не просто жила, я любовалась жизнью. У меня много сил уходило на любование жизнью: вот яблоня в белом, светится, вот чей-то голос за окном, как будто я первый раз слышу человеческий голос… Я какая-то доверчивая была! Мне было радостно жить, жизнь меня ошеломляла, завораживала. Я не выражусь… Я не объяснюсь…

Вот мы с вами разговариваем, а я слышу запах мать-и-мачехи… Горы вижу… Как будто началось какое-то возвращение… Я обратной дорогой пошла… Деревянную вышку вижу… Желтый пол… И железные кровати, очень много железных кроватей… Они одна возле другой, маленькие железные клетки… Это все было во мне глубоко-глубоко запрятано. Мне раньше казалось, что, если я кому-нибудь расскажу, мне захочется убежать от этого человека, чтобы больше никогда его не видеть, не встречать. Если бы вдруг с меня сняли, содрали, стянули кожу… И я — одна… А я никогда не жила одна… Я жила в лагере в Казахстане, он назывался Карлаг… Сталинский лагерь… В детдоме, в общежитии… Свой дом у меня появился, когда мне было уже сорок лет. Нам дали с мужем двухкомнатную квартиру, у нас уже дети были большие. Я бегала к соседям по привычке, как в общежитии, одалживала то хлеб, то соль, то спички, то утюг, и они меня за это не любили. А я никогда не жила одна…

Я шла пешком с работы через мост, я люблю мосты, в Ленинград на экскурсию ездила, чтобы посмотреть на мосты, остановилась у перил и глянула вниз: меня потянула высота… В той, другой жизни, у меня, видно, что-то было с высотой, она меня всегда тянет… Мне захотелось опуститься вниз плавно, тихо, чтобы не слышно, чтобы не больно и чтобы никто не видел. И никто потом не нашел. Как будто меня никогда не было… Я не выражусь… Я не объяснюсь… (Замолкает.) Мне теперь стало страшно жить…

Я всего боюсь… Я боюсь человека… Раньше я всегда что-то ждала от каждого встреченного человека, что-то хорошее. Выйду в город — это наш город! Была большая, была непобедимая страна! Я живу прошлым… Как за ключей проволокой… Нет вышки, нет часовых, но уйти мне оттуда некуда… Из прошлого… Я никому здесь… Сейчас не нужна… И дома, и на работе. Вокруг меня живут совершенно другие люди, они все не такие, как я. У меня с детства это чувство, с лагеря… Помню, как в „Новом мире“ напечатали и все читали „Один день Ивана Денисовича“ Солженицына. Были потрясены! А я не понимала, почему такой интерес, такое удивление? Все было знакомое, абсолютно для меня нормальное: зэки, лагерь, параша… И — зона…

…В тридцать седьмом арестовали моего папу, папа работал на железной дороге. А через полгода я родилась. Мама бегала, хлопотала, доказывала, что папа не виноват, что это ошибка… Обо мне она забыла… Родился недоношенный ребенок… Но я выжила… Я зачем-то выживала много раз…

Потом маму тоже арестовали, и меня вместе с ней, так как меня нельзя было оставить одну в квартире, мне было четыре месяца. Двух старших сестричек мама успела отправить к папиной сестре в деревню. Но из НКВД пришла бумага: привезти детей назад в Смоленск. Их забрали прямо на вокзале:

— Дети будут в детдоме.

Они рассказали нам об этом через много лет…

Я помню, что сначала в лагере я жила с мамой. Все маленькие дети жили с мамами. Потом нас поместили в отдельный детский дом. Утром через проволоку мы видели, как наших мам строят, считают: один, два… И уводят на работу. Уводят за зону, куда нам ходить было нельзя. Когда меня спрашивали: „Откуда ты, девочка?“ — я отвечала: „Из зоны“. „Зазона“ — это был другой мир, что-то непонятное, пугающее, для нас не существующее. То ли это была сказка, то ли ужас. Не знаю. За зоной — пустыня, песок, сухой ковыль… Мне казалось, что пустыня там до самого края, дальше горизонта. Что другой жизни, кроме нашей, нигде нет. Нас охраняли наши солдаты…

Был у меня дружок Рубик Циринский, кучерявый, с профилем Пушкина. Он водил меня к мамам через лаз под проволокой. Всех построят идти в столовую, а мы спрячемся за дверью.

— Ты же не любишь пирожок с капустой? — говорит Рубик.

Я всегда хотела есть и очень любила пирожки с капустой, но ради того, чтобы увидеть маму, я согласна была на все.

— Нет, я не люблю пирожок с капустой. Я люблю маму.

И мы ползли в барак к мамам. А барак был пустой, мамы все на работе. Мы знали, но все равно ползли и, как щенки, обнюхивали там каждый угол: железные кровати, железный бачок для питьевой воды, кружка на цепочке, — все пахло мамами. Иногда мы там находили чьих-то мам, они лежали на кровати и кашляли. Чья-то мама кашляла кровью… Рубик сказал, что это мама Томочки, которая у нас самая маленькая. Эта мама скоро умерла. А когда умерла сама Томочка, я долго думала, кому сказать, что Томочка умерла. Ведь ее мамы нет, ее мама тоже умерла…

Когда я своей маме об этом рассказывала… через много лет… на не верила, она говорила:

— Тебе тогда было всего четыре годика.