Истребители танков - Владимир Зюськин

— Ребята, песню! — крикнул сержант.

Нежурин, откашлявшись, затянул:

«Ой ты, хмелю, хмелю, хмелю зылыненький…»

Больше десятка бойцов, сидевших с ним рядом в машине, подхватили:

«Деж ты, хмелю, зиму зимував, тай не развився…»

— А неплохо нас встречают! — крикнул разведчик До-донов. — Посмотрите, какие красульки стоят!

Девушки смеялись, что-то кричали и посылали вслед машине воздушные поцелуи.

— Ишь, какие любезные! — сказал Кокарев. В расчете, где служил Нежурин, он был всех старше, а потому и носил кличку «Старик».

— Это тебя увидели! — засмеялся Додонов. — Ты ж природный сердцеед. Пилотку только поправь, а то сидит на голове, как пирог.

Все дружно засмеялись.

— Продолжай песню! А то, смотри, только на нашей машине и не поют!

Нежурин снова затянул:

«Зимував я зиму, зимував я другу…»

И сколько было духу солдаты подхватили:

«Зимував я в лузи на калыни, тай ни развився!»

Песни взлетали над каждой машиной, а на первой играла гармонь, пиликала скрипка. Хоть в пляс пускайся!

Центр города. Университет. Здание министерства. Путь преградила река, через которую еще не налажена переправа.

Противник бежал, но недалеко. Опомнившись, начал артобстрел. Засвистели снаряды, и все смешалось.

Вот бежит женщина, плачет, в отчаянии раздирает себе грудь. Пять минут назад она приветливо улыбалась освободителям. Рядом с ней стояла маленькая девочка. А сейчас дочка мертва…

Когда артобстрел затих, принялись окапываться в дубовом сквере, что тянется вдоль реки. Наутро переехали водную преграду по налаженному саперами мосту и оказались в другой части города.

Расчет Нежурина поставил свое орудие на углу решетчатой железной ограды, за которой стоял красивый двухэтажный дом. Обстановка его поражала роскошью. Зеркала, рояль, обитые бархатом диваны с подушечками, расшитыми шелком, картины в позолоченных рамах, массивные люстры — все дышало красотой, комфортом. Хозяев не было.

Пустовало большинство богатых домов. Хозяева сбежали, напуганные немецкой пропагандой о зверствах большевиков.

Заходил в такие дома вместе с другими бойцами и И. Иванов. Паркет, спальни, залы, детские, ковры, шкафы, полные дорогой одежды, вызывали у него невеселые воспоминания:

«У каждой кровати — дорогая тумбочка, на ней — радиоприемник, а мы сообщение о нападении на нас фашистов слушали из картонных репродукторов. О радиоприемниках не могли и мечтать. У нас на всю деревню была одна швейная машина, один велосипед, да и тот — у председателя колхоза. На все хозяйство дали одну полуторку, ее мобилизовали в первый день войны… А тут такая роскошь. И все мало. Еще, сволочи, пошли нас грабить!

Везде много дорогого тонкого белья, верхней одежды. Бери не хочу. Но зачем это нам, солдатам? Сложить в вещмешок и носить за плечами? И так груза хватает… Если б эти вещи могли спасти от смерти… Так ничего и не брали».

Один из пустовавших домов, куда зашел Иванов, оказался домом терпимости. Об этом кричали портреты голых женщин на стенах. Под каждым стояла цена, словно продавались не люди, а мебель. Румыны рассказывали, что до прихода русских на каждой улице был публичный дом. Самая дорогая женщина стоила пятьсот лей. Это в переводе на советские деньги — пять рублей.

В доме терпимости осталась одна его хозяйка: немцы напугали женщин, что большевики за такие дела ссылают в Сибирь. «Вот установится власть — девушки вернутся. Тогда приходите», — говорила хозяйка, приняв Иванова за клиента.

«Я видел фотографии, расценки, вывеску, комнаты, постели и не мог никак убедить себя, что это не во сне, а на самом деле. Вот тебе мораль, совесть, человеческое достоинство!» — писал Иванов.

Вскоре Клуж, как все освобожденные до него города, остался позади. Но никогда истребители танков не забудут его имя. За смелые боевые действия и героизм, проявленные при взятии столицы Трансильвании, бригаде было присвоено наименование «Клужская».

Глава 5. На земле венгров

В составе 27-й гвардейской армии бригада продолжала стремительное наступление на запад.

Фашисты отступали, оставляя засады, которые в условиях горной местности действовали эффективно. Под обстрел одной из них попал 1846-й полк на подступах к Дебрецену.

«Дорога спускалась в котлован, на дне которого лежало село, и снова поднималась в горы, издалека казавшиеся глухой стеной. На выезде из села и начали рваться снаряды вокруг машин, — вспоминает В. Нежурин. — Обстрел был настолько неожиданным, что могла возникнуть паника: огонь шквальный, а укрыться негде. Но по приказу командира полка, Героя Советского Союза, майора Морозова полк без потерь быстро развернулся и рассредоточился по всему населенному пункту.

Потери понесли позднее, после второго — уже минного налета. Тяжелая участь постигла наших разведчиков, которые на наблюдательном пункте готовили таблицы огня. Ранило лейтенанта Шестерова и Толю Съедина, контузило Черкашина. Вгорячах они сбежали с бугра. Здесь и пришел им на помощь санинструктор Москаленко».

С наступлением темноты раненых повезли на машине в тыл. Когда проезжали мимо Нежурина, он услышал:

— Вася, землячок! Иди, я тебя поцелую. Прощай. Оторвало половину ж… Прости, если чего… Не обижайся…

— Ничего, Толя, ничего! — стал утешать Василий, а у самого вот-вот слезы покатятся. — Крепись. Не падай духом.

Рядом с земляком в машине еле слышно стонал лейтенант. Как узнали потом, он не дожил до рассвета…

Рано утром снялись с позиций. В ожидании завтрака остановились колонной возле здания школы. Неподалеку крестьянин топтал чей-то портрет и что-то приговаривал. «Я уловил лишь два слова: «Капут Хорти!» — и понял: это портрет венгерского правителя, который продал свободу своего народа», — записал В. Нежурин в дневнике.

Удивил наряд крестьянина. Полотняная рубаха до самых пят. Подпоясан и в соломенной шляпе.

— Мужчины, а ходят в юбках! — сказал радист Волков, перехватив взгляд Василия.

Позавтракав, полк двинулся вперед — на те самые кручи, с которых обстреливал вчера противник. Узкая дорога вела по крутым скатам гор, заросших лесом. Село было — как на ладони.

Вот и орудийные позиции противника.

— Значит, отсюда он посылал нам вчера «гостинцы», — сказал лейтенант Мартынец. — Удобно, ничего не скажешь. Но все же глуповат фашист. Я бы на его месте подпустил нас вон туда, — показывает рукой Сизову. — Видишь: участок открытой дороги, круто поднимающейся вверх? Подбил бы заднюю и переднюю машины — и амба. Двигаться некуда, кроме как в пропасть.