Том 4. Наша Маша. Из записных книжек - Л. Пантелеев

— Машенька, иди сюда, здесь, по-моему, грибами пахнет.

Машка прибегает, и обе начинают нюхать воздух. В конце концов Машка натыкается на белый гриб.

— Ой, ой, белый! Белый нашла!

Но мама уверяет — и я согласен с нею, — что Машка «все отлично понимает».

Вчера в лесу она зовет маму:

— Ой, мама, мама, иди сюда, грибами пахнет!

Мама приходит:

— Где? Да… пахнет…

— Ищи, — говорит Машка. И смотрит на сосенку. А там — два хорошеньких масленыша.

А когда считают дома грибы, подводят итоги, она говорит:

— Это я сама, без запаха нашла!..

То есть без подсказки.

21.9.60.

Вчера хозяйка зарезала одну из куриц, выкормленных нами. Мы с мамой, очень не хотели, чтобы Машка об этом узнала. Сентиментальность? Нет, просто рано еще…

. . . . .

А сегодня — огорчительное происшествие.

Все утро Маша провела с хозяйкой. Та снимает помидоры, копает картошку, и Машка все время с нею.

Потом мы ездили встречать маму. Я вел навьюченный велосипед, мама и Машка шли по тропинке следом. На картофельном поле, которое уже почти полностью обобрано, Машка — и мы ей в помощь — собирали завалявшиеся маленькие светленькие картофелинки.

Была весела. Во всяком случае, я ничего не заметил. А ее, оказывается, что-то грызло.

У калитки нашего сада она задержала мать и, краснея, сбиваясь, захлебываясь, стала что-то бормотать:

— Мамочка… меня… тетя Женя… кормила…

— Чем кормила?

— Курицей… или петухом…

— И ты ела?

— Да… ела.

— А почему же ты не сказала ей, что тебе нельзя?

— Я сказала… я сказала, что мне не позволяют. А потом все-таки съела.

И тут мама спросила (меня рядом уже не было):

— А почему ты папе об этом не сказала?

— Я боялась.

Позже, в лесу, я заговорил с Машкой на эту тему.

— Почему же ты, доча, мне не сказала, что ела петуха?

— Я боялась.

— Чего ты боялась? Разве мы с тобой не друзья?

— Дрлузья.

— Ты всегда мне говори правду. За правду я тебя никогда не накажу и никогда не поругаю.

Потом я вспомнил, как утром мы с мамой боялись, что Машка узнает о печальной участи выкормленных ею кур и петуха. И спросил у Машки:

— А тебе петуха не жалко было есть?

— Он меня клюнул, — ответила Машка (он ее на днях действительно клюнул за палец, когда она его кормила хлебом). Чудовищно? Жестоко? Нет. Это, конечно, первое пришедшее на язык объяснение, а никакое не проявление жестокости. А может быть, и не первое, может быть, она уже думала, искала оправдание — не перед нами, а перед собственной совестью.

23.9.60.

Сегодня опять сказочное утро. На солнце в 9 часов утра +21°.

. . . . .

Одевая ее после гимнастики, мама говорила, что вот Маша вырастет, станет спортсменкой, чемпионом СССР, поедет в Рим на олимпиаду, получит медаль…

Машка радовалась, расспрашивала и переспрашивала:

— Какой Рим? Какая медаль? Из чего она сделана?

И вдруг слышу — плачет.

— Ты что? Машенька!

— Бою-у-усь!

— Чего боишься? — спрашивает мама.

— Боюсь! Поезжай со мной.

— Куда поезжай?

— В Рим.

— Зачем?

— Медаль получа-а-ать… Я одна бою-у-усь!..

. . . . .

Растолковали ей, что такое зима, весна, лето, осень. Слушала, расспрашивала. Дело было в лесу. Вдруг вижу — остановилась, задумалась.

— Маша, ты что?

— Я думаю.

— О чем ты думаешь?

— Я думаю: когда бабушка приедет — зимой или летом?

26.9.60.

Записываю, против обыкновения, вечером. Утром ездили с Машей в Лугу — провожали маму. Мама уехала автобусом в Ленинград встречать бабушку.

Двадцать минут Машка не отрываясь смотрела на стекло, за которым восседала ее ненаглядная мамсиночка. Стоило маме отвернуться, даже отвести взгляд в сторону, как Машка начинала кричать:

— Мама, смотри все врем я!

Мама сквозь толстое стекло не слышала. Пришлось мне написать эти слова на бумажке и показать ей.

На рынке зашли в фотографию. Машка сфотографировалась. Не знаю, что получится. Машка сидела скорчившись, улыбалась самым нелепым образом, а когда я пытался вмешаться и придать ей позу более естественную, фотохудожник разгневался и попросил меня выйти из «ателье». Я вышел.

. . . . .

За ужином. Ест жареную картошку с колбасой.

— Из чего колбаса сделана? Я знаю: из свинины?

— Да. И из телятины тоже делают. И из говядины, из коровы.

— Почему из коровы делают? Она же не кусается и не бодается?!

— Свиньи, — говорю, — Маша, тоже не бодаются…

27.9.60.

В семь часов утра выхожу на кухню, слышу за дверью Машкин голос:

— Папа! Папочка!

Прихожу — сидит в кроватке.

— Ты что, со мной спал? Ты где спал?

— Нет, Машенька, я у себя спал.

— А я с кем?

— А ты одна спала.

Удивилась, испугалась, а потом — обрадовалась: все-таки, значит, уже большая, если одна спала.

. . . . .

Вчера за обедом привередничала: того не люблю, этого не хочу. Я рассердился, накричал на нее, наговорил много жалких слов, которые на нее, кажется, никак не подействовали.

— Ты знаешь, что я ел, когда был маленький? Кашу с тюленьим жиром!

— А это какой — тюлений?

— Противный. Ты бы его ни за какие коврижки не стала есть.

— А почему ты ел?

— Потому что ничего другого не было. Да и такой каши нам вот по этакой ложечке давали.

Довольна, что отвлек ее от малоприятной обязанности есть фаршированный кабачок.

— Говори еще, какой ты был маленький, что ты еще ел!

— Хлеба нам давали вот по такому кусочку. Чай без сахара…

— А почему без сахара?

— Потому что не было сахара.

— А почему вы не купили?

— А потому, что не на что было купить.

Говорю и сам чувствую глупость и неубедительность, ненужность и бесполезность этой «армии спасения».

В самом деле, ведь не думал же я, не рассчитывал, что она выслушает мои воспоминания о детдомовских временах, покраснеет, вспыхнет, спохватится: «Ой, и верно, какая я нехорошая, неблагодарная! Надо ценить мое золотое, безоблачное, сытое детство! Надо скорей, скорей спешить есть кабачок!»

28.9.60.

Вчера мама вернулась из Ленинграда и привезла бабушку.

Как и следовало ожидать, бабушкин приезд сказался на Машкином поведении. Грубит, ломается, хнычет. Это она — сознательно или бессознательно — испытывает, экзаменует бабушку — на выдержку, на строгость, на стойкость. Такое уже бывало.

. . . . .

Сегодня с утра моросит дождь. Папа занимался гимнастикой в саду, а Маша кое-как в комнатах.

Это «кое-как» объясняется отчасти тем, что мама натерла в Ленинграде ногу (даже ноги) и с трудом двигается. Но для Маши очень нехорошо, что в первый же день возникло это «кое-как». У нее это может связаться с приездом бабушки. Приехала — и вот сразу появились поблажки.

30.9.60.

Маша все с бабушкой. Со мной первую половину дня была суха и даже груба, а вечером, когда я лежал и читал, пришла и стала ласкаться.

Впервые, кажется, за все лето мы с мамой ходили вчера в лес вдвоем. Маша спала с бабушкой.

Бабушка, как и следовало ожидать, балует Машку, и Машка уже почувствовала, откуда дует ветер, и уже пробует командовать бабушкой:

— Бабушка, дай мне инжирного варенья! Бабушка, застегни лифчик!..

А бабушка рада и лифчик застегнуть, и варенья с горкой на блюдечко положить и даже замечать не желает грубости этих обращений.

. . . . .

Третьего дня, когда мама с папой возвращались из кино, к ним пристал маленький котеночек, очень похожий по расцветке на нашего Кисоню. Мы не заметили, как он пришел к нам на дачу.

1.10.60.

Удивительно развязная, нестеснительная наша Машка. В ее возрасте я даже со знакомым человеком стеснялся заговорить, а она, кого ни увидит, бежит: «Здравствуйте!» И пошло-поехало.

Вчера у наших хозяев полдня работал старик плотник. Стоит на лесенке, прилаживает кусок вагонки. Маша вернулась с прогулки и — сразу к нему:

— У нас новый котеночек!

Высокий, похожий на сенбернара старик — с лесенки:

— Ну?.. Вот это да! Котеночек?

— Нет, нет, не родился. Он просто пришел. Они с нашим котиком на улице спали. Не спали, а просто были на улице…

И тараторит — без конца.

Когда она ушла, слышу, старик говорит хозяйке:

— Нынешние ребята — уж такие трескуны, такие трескуны. Прежние-то — те стеснялись, что ли… А теперь, поглядишь, в автобусе или в трамвае — трещит и трещит. И о политике, и о чем хочешь.

. . . . .

Сейчас выходил во двор. Играет с бабушкой в магазин. Продает материю. Вертит ручку электрической кассы, трыкает, получает деньги. Поиграл и я с нею минуты две.