Сельва не любит чужих - Лев Вершинин

— Ты сказал, а я услышала, двинньг, — она не употребила привычного и презрительного словечка «двенньг», отчего обращение сделалось уважительным и достойным. — Люди дгаа — друзья людям двинньг'г'я, Тем-у-Которых-Мягкая-Шерсть-на-Отважных-Лицах. Люди двинньг'г'я — друзья людям дгаа. Если прольется кровь людей двинньг'г'я, люди дгаа уплатят злым как смогут. Если злые придут с равнины к людям двинньг'г'я брать цену за кровь своих, люди дгаа встанут рядом с вами… Так велел Тха-Онгуа, так и будет. Я сказала, а ты услышал!

Гдламини, растопырив пальцы, вскинула руку к Выси, призывая обитающих там Пятерых стать свидетелями клятвы, и старики, стоящие за спиной девушки-вождя, одобрительно закивали, позвякивая кольцами серег.

— А теперь, двинньг, присядь сам к нашему костру, и пускай твои двинньг'двали присядут к нашему костру, и да узнаете вы, каково гостеприимство людей дгаа!

— Хойо! — выкрикнули почтенные старцы, подтверждая приглашение, сделанное мвами.

Это было великой честью!

Никто из унсов еще не удостаивался приглашения к пиршественному кострищу горных дикарей!

На торжище случалось, обмывая сделки, сиживать плечом к плечу, сдвигать чарки, но то было совсем иное. Отведать угощения здесь означало почти побратимство, и вуйк Остап отлично понимал это.

Но знал и другое. Недаром же перед походом в горы так крепко наставлял и проверял его старый Тарас.

Крепки зелья дикарей. И есть среди них такие, что не пьянят, но развязывают язык до последнего узелка. Лишь попробовав, уже готов отвечать на все, о чем ни спросят. А не спросят, так сам расскажешь. До самого донышка вывернешься.

Ни к чему это было нынче вуйку Остапу.

Потому и ответил он прямо и бесхитростно:

— Прости, дивчина-отаман, но не можно мне хмельного…

— Отчего же? — глаза красуни вмиг сделались уже, заискрились нехорошими огоньками. — Разве люди двиннь-г'г'я брезгуют угощением людей дгаа?

Обида чернобровой была понятна вуйку Остапу. Он и сам в добрые дни гостей из хаты без чарки не отпускал.

— Сладок ваш мед, не сомневаюсь, — отозвался он почтительно. — В иное время до утренних звезд бы с вами трапезовал. Нынче же не могу. Зарок!

Последнее слово он не сказал, а отчека-нил.

И, вспомнив очень кстати, добавил по-дикарски:

— Дггеббузи!

Это они поняли. Старики за дивчинкой закивали, запожимали плечами, непритворно огорчаясь.

— А вот если ты, отаман-красуня, велишь своим парубкам мне да хлопцам моим еды в дорогу дать, вот то ладно будет! — закрепил победу вуйк Остап.

И не ошибся. Очи отаманши вновь подобрели. Оно и понятно. По ихним, диким, обычаям, что за столом кусок съесть, что из дому прихватить — все одно, почтение оказать…

А только и он, хлебосольный унс, представить себе не мог, каково почтение горных!

До самых краев накидали в телегу съестного на всякий вкус, аж оол замычал возмущенно, когда пришлось его ногайкой с места страгивать… Ладно еще, что обратная дорожка под гору лежала, а то бы, пожалуй, и не потянула такую-то непомерную кучу упоминков могучая животина!

Не поскупились на припасы люди дгаа, еще и поверх съестного щедро бросили охапку травы нундуни, столь любимой мохнорылыми, а на плечи всем троим накинули, расщедрясь для новых друзей, знаменитые свои плащи из пуха горных птиц, сплетенного с кожей рыб, резвящихся в студеных ручьях. Всем плащам такие плащи! Легки они, что твоя паутина, однако и прочны, притом до того, что уж и прочнее некуда. В этаком плаще в любую пору на улицу иди и горя не знай: в мороз не замерзнешь, в ливень не промокнешь…

И долго еще озирались парубки!

До самого поворота оглядывались, не в силах оторвать жадных взглядов от оставшихся позади машущих на прощание смуглыми руками гологрудых горных девок! Ишь, сладость-то какая… В хату, ясное дело, не приведешь, а вот кабы такую вот, сисястую, да на сеновал затянуть…

Пыхтели хлопцы и нет-нет, да подталкивали друг дружку локтями в бока. А в спину мерно шагающему перед повозкой вуйку озорно подмигивали: мол, старый-то, глянь, друг, старый-то на девок и не взглянул даже!.. Да что уж там, ясно, на то он и вуйко сивый, чтоб девичьей красы не замечать!

Шли себе они, шли, от поселка — до ручья, а там через ручей, возвертались до дому, а в оставленном ими поселке уже творились иные дела, скорбные, для чужих, хоть и дружеских глаз не предназначенные… Тихо пока еще гудел большой барабан у кострища, тенью бродил вокруг него юный дгаанга, в неровный круг выстраивались люди дгаа.

Много уже их было, а толпа все росла и росла. К ней присоединялись поспевшие в Дгахойемаро по зову алой стрелы мужчины из ближних поселков, и хотя красно-синие боевые узоры еще не испятнали их лиц, но каждый принес с собою тяжелые копья, а у иных за витыми воинскими поясами уже торчали тяжелые тесаки и даже къях-хи, боевые топоры, столь кровожадные, что их в мирную пору укладывают спать под землю…

Двоих, привезенных мохнорылыми, уже положили у костра, по обычаю скрестив мертвые руки на груди, но женщины дгаа, даже самые любопытные, не спешили подойти прощаться, да и не всякому, обладающему иолдом, стоило на такое смотреть…

Сказано так: убиваешь — убивай, ненавидишь — замучь.

В этом есть правда.

Но нет правды в том, чтобы замучить незнакомых.

Не только отняли жизнь у мирных охотников неведомые злодеи, но надругались безжалостно. Вымещая беспричинную злобу, отсекли они у мужчин дгаа уши, отрезали иолды, выкололи глаза и вспороли животы, разбросав кишки.

Как теперь услышать несчастным зов Тха-Онгуа?

Как доказать мужскую стать свою пышнобедрым девам, встречающим пришедших у ворот Выси, как увидеть, где разбросаны сети коварной Ваарг-Таанги?..

Одно хорошо: поглядев мертвых, в один голос сказали знающие люди — Mr пришла к ним быстрая, незлая, от кусачих пчелок, что быстро летят из трещащих палок. Нет таких палок у мохнорылых. Есть они у тех, кто живет на равнине…

Молча стояли люди дгаа, молча, хотя и все быстрей ходил туда-сюда у костра дгаанга; молчали старики, и сама мвами Гдламини, суровая и печальная, потупила очи.

Ныне наступило время Великой Матери.

— Инг'гёй! — воззвал к ней, моля выйти из пещеры, кряжистый, еще нестарый воин, отец одного из погибших; одним из первых поспел он на зов стрелы-войны, поскольку жил в селении ближнем, и горьким для него стал миг, когда, заглянув в лицо младшего из мертвецов, признал он своего сына.

— О-ххо! — отозвалось из пещеры.

— Инг'гёй! — выкрикнул в разъятый зев земли дгаанга, по праву заменяя родню второго убитого, ибо опознанный обитал в селении дальнем, и лишь к вечеру возопят в великом горе кровные его, придя в Дгахойемаро.

— Й-ой-э! — откликнулась земля.

А потом вспыхнуло нечто в провале.

И вышла к людям дгаа Великая Мать!

Полностью обнажена была сейчас Мэйли, как и подобает матери, выпускающей из утробы на свет детей своих, и старые груди ее, натертые настоем травы нгундуни, не метались, дряблые, из стороны в сторону, но стояли торчком, подпрыгивали зазывно и юно, словно напоенные молоком.

Черной краской вытемнила тело свое Великая Мать, скрыв морщины. Для траурных обрядов хранится у травниц такая краска. Груди же, кормящие младенца, выбелены были краской белой, означающей тяжкую боль, холодящую душу. И синие круги, обведенные вокруг глаз, беззвучно кричали о великой скорби, огромные и жуткие, будто бельма Ваанг-Н'гура…

— Ой-йееее! — заныл сквозь плотно стиснутые зубы дгаанга, и вслед ему сотни мужчин и женщин затянули напев:

— Ой-йе-йеееее!

Будто несчитанный рой гигантских пчел зажужжал над костром…

Словно не ведая ни о чем, прошлась вокруг костра Великая Мать, а потом всплеснула руками и горестно вскрикнула, заметив лежащих без движения. Упала на колени перед одним, приникла к груди, пытаясь услышать проблеск жизни. Упала на колени перед вторым, заглянула в пустые, темно алеющие глазницы, словно стараясь уловить отзвук боли.

Поникла головой. Взвыла жалобно, раз за разом повторяя имена детей своих, которых столь жестоко и преждевременно у нее отняли: М'панга ваТгу из селения Дганья-гве! Нгеммья К'ибусса, прозванный Коротким Копьем, из селения Т'к!..

Помолчала, вопреки очевидности ожидая отклика.

Опустилась на колени, по-собачьи вскинула голову к Выси, опираясь на сжатые кулаки.

И запела Песню Прощания.

А люди дгаа слушали внимательно и строго, подтягивая в нужных местах, в остальное же время даже не дыша…

— …Спят горы Дгаа, — пела Великая Мать, — спят лесистые горы Дгаа, травы заснули, заснули кусты, лишь ветер рыдает в горах…

— Ой-ей-ей-ееееее!

— …Ветер скулит, — выстанывала Великая Мать, — ветер уносит туман, ветер не хочет, чтоб люди дгаа в тумане утратили путь…

— Ой-ей-ей-ееееее!

— …В белых горах, — рыдала Великая Мать, — среди ледяных полей, спите спокойно, за вас отомстят люди народа дгаа; вам не придется плакать в ночи, братья за вас отомстят…