Эффект преломления - Диана Удовиченко

— В подвал их, — наконец со злобой приказала Эржебета. — Запереть!

Черный человек одобрительно кивнул.

— А этих? — угодливо переспросила Дорка, указывая на Агнешку с Пирошкою.

Графиня пренебрежительно хмыкнула:

— Кому нужны старухи? Да и кто-то же должен мне прислуживать.

— А ну-ка, быстро пошли! Слыхали, что госпожа приказала?

Дорка, словно овец, погнала девушек вниз. Била запоздавших. Несчастные, не понимая, за что их наказывают, плакали и дрожали.

— Молчите! Молчите лучше, не доводите до греха!

В подвале было сыро и промозгло, где-то капала вода. Ни тюфяков, ни соломы — лишь гнилое тряпье на полу.

— Сидите тихо! — Дорка впихнула служанок в каземат, захлопнула за ними дверь, повернула ключ в замке. — Молчите, не плачьте, не жалуйтесь — и тогда, может быть, останетесь живы.

Вечером приехали дочери. Веселые, счастливые, каждая с семьей, свитой, служанками. А муж Анны, Николаус Зриньи, еще и любимую гончую с собою в бричке привез.

Эржебета, как полагалось доброй хозяйке, стояла на крыльце дома. Только радушия не было на ее лице.

Анна с Катериной побежали к матери, ласкались, целовали белые щеки. Неласкова была Эржебета. Смотрела хмуро, цедила слова сквозь плотно стиснутые зубы.

— Видать, помешали ей дочки-то, — шептала Агнешка. — Развлечься хотела графинька наша, для того и девок столько взяла.

— А сейчас со злобы уморит их всех в подвале, — подхватила Пирошка. — Хоть так потешится.

— Посмотри, мама, на внуков, — ластилась Анна. — Вот старшенький мой, Ференц, в честь отца назван. А вот — Эржебета. Она похожа на тебя, мамочка!

— Грязная кровь, дурное семя, — бросила графиня, едва взглянув на миловидных детей.

Развернулась и ушла в замок. Дочери переглянулись.

— Мама не изменилась, — грустно проговорила Катерина.

— Но она все равно наша мама, — сквозь слезы ответила Анна. — Что ж, будем терпеть, сестричка. Душевный недуг не излечивается…

Казалось, вскоре Эржебета успокоилась. Она по-прежнему ходила на грязи, только теперь ее сопровождали дочери. По вечерам вся семья собиралась за большим, богато накрытым столом, и тогда в обеденной зале звенел веселый смех.

— Хохочут графья, — говорила Агнешка. — Жрут все. А девки-то там небось голодные.

— Три дня и три ночи уж, — вздыхала Пирошка. — Не от голода помрут, так от сырости косточки их сгниют.

День уходил за днем. Казалось, графиня и не вспоминает о запертых служанках.

Однажды, теплым вечером, когда Эржебета уже собиралась ложиться спать, в комнату вбежала Дорка, рухнула на колени:

— Простите, госпожа! Я недосмотрела!

Графиня вопросительно приподняла бровь:

— Девки?..

— Все… мертвы… — задыхаясь, вымолвила служанка.

В комнате раздался тихий смех Черного человека.

Бешено взвизгнув, Эржебета рванула с гвоздя на стене плеть. Взмахнула с силой — сыромятные ремни загуляли по голове, плечам, лицу Дорки. Била без разбору, не боялась искалечить виновницу. Когда рука устала, отшвырнула плетку, тихо сказала:

— Иди теперь, убирай там.

Окровавленная Дорка поднялась, пошатываясь. Утерла с лица струйки крови:

— Как убирать?

— А как проворонила — так и расхлебывай! — зарычала Эржебета.

Дорка больше не посмела возражать, поклонилась и, пятясь, вышла из комнаты, утирая подолом кровь. Люта графиня. Ну да понять можно. Ее, Доркина вина. Спасибо, жива осталась. Что же делать с покойницами? Добрела до ямы с известью, которую приготовили для побелки замковой стены, но еще не успели загасить.

Засыпать. А когда плоть отойдет от кости — зарыть потихоньку в лесу…

Так она и сделала. И еще неделю, пока семьи Зриньи и Хоммонаи, ничего не подозревая, развлекались на отдыхе, Дорка прятала по ночам покойниц. Трех сбросила в замковый ров, наполненный жидкой грязью, остальных по очереди закапывала в лесу. За это время раны от графской плетки покрылись струпьями, руки разъело едва не до кости, даже рукавицы не спасали, а волосы и одежда, казалось, навсегда пропитались трупной вонью. Но Дорка выполнила приказ госпожи. Похоронив последнюю девку, упала на четвереньки, давясь рвотой. Дорого стоит господское доверие…

Прошло две недели. Ночи становились все холоднее, да и днем солнце уже грело слабо. Сезон грязевых ванн подходил к концу. Приятным ясным вечером, когда воздух, казалось, звенел от чистоты, Николаус Зриньи доехал до опушки леса на коне, оставил его под присмотром слуги, а сам отправился на прогулку по лесу со своей гончей. Чуть позади, чтобы не мешать хозяину, плелись сопровождавшие его лакеи.

Собака носилась от дерева к дереву, делала стойку, лаяла на белок и птиц. Николаус улыбался собачьей радости, и на душе у него было спокойно.

Стемнело, Зриньи повернул назад. Вдруг гончая бросилась куда-то вбок и пропала.

— Ласка! Ласка, ко мне! — кричал Николаус. — Эй вы, бездельники, ищите собаку! Она одна дороже вас всех стоит! Пропадет — шкуры спущу!

Перепуганные слуги бросились разыскивать пропажу. Но вскоре Ласка сама вынырнула из леса. Она что-то тащила в зубах. Когда собака подбежала поближе, стало видно, что это разложившаяся рука.

Николаус почувствовал, как по спине стекает струйка холодного пота. Находка сама по себе была ужасна, но почему-то его охватило дурное предчувствие, как будто эта рука была предвестником еще какой-то беды.

— Быстрее домой! — крикнул Зриньи и побежал прочь из леса.

Лакеи рванулись за ним.

Добежав до опушки, Николаус вскочил на коня, понесся в сторону замка. Влетел во двор, подскакал к самому крыльцу, спрыгнул, побежал вверх по лестнице, в комнату жены. Только бы успеть!

Он успел. Еще в коридоре услышал безумный, почти животный вопль, следом предсмертный хрип. Вышиб дверь, влетел в покои… и бросился на графиню, которая голыми руками душила Анну.

— Не-э-эт, — рычала Эржебета, и в глазах ее горело черное пламя, — уби-и-ить, уби-и-ить…

Подоспели лакеи, с трудом втроем скрутили обезумевшую женщину.

Анна сползла по стене, хрипела, отплевываясь кровью, кашляла, не могла отдышаться. А едва отдышалась, прошипела сорванным горлом:

— Не троньте маму! Не смейте… касаться ее… своими грязными руками… чернь поганая…

Шепот ее был так страшен, что лакеи отступили, оставили графиню. Та уже пришла в себя, лишь тряслась, словно в лихорадке. Из глаз исчезло безумие, Эржебета с ужасом смотрела на дочь, словно не понимая, как могла поднять на нее руку, натворить такое.

— Хватит! — Николаус поднял жену, встряхнул: — Хватит этого! Мы уезжаем!

Наутро вереница бричек и нагруженных телег двинулась прочь со двора. Семьи Зриньи и Хоммонаи покинули Пиштян. Вслед за ними уехала и Эржебета с семьей. Всю дорогу она прижимала к себе Пала, будто давала обещание не навредить ему.

Пиштян опустел до следующей осени. Вскоре во рву всплыли три разбухших женских трупа — свидетельство преступлений Кровавой графини. Их отнесли в лес, там и закопали. Теперь тайными памятниками Эржебете Батори среди деревьев прятались три могильных холма.

ГЛАВА 10

Владивосток, май 2012 года

Я проснулся от аппетитных запахов. Кофе и яичница. На них и пошел. Маша орудовала в кухне, уже накрыла на стол. Неизвестно откуда взятый фартук, надетый прямо на нижнее белье, выглядел так эротично, что я тут же обнял девушку.

И тут же, конечно, зазвонил телефон.

— Спасибо за отчет, чадо, — пробасил отец Константин. — Надо встретиться. Через полчаса, где обычно.

Моим желаниям явно не суждено было сбыться. Я вздохнул и пошел собираться. Вскоре позвонил Чонг, бодрый и полный сил:

— Какие планы?

Видно, рана его уже больше не беспокоила, так же как и мое осуждение.

Вчера я его не убил, хотя очень хотелось. Маша уговорила сначала обсудить происшедшее. Оказалось, я нечаянно разбудил ее, когда собирался, и любопытная девчонка решила, что я иду охотиться на упырей. Правильно решила, в принципе. Ну а поскольку я ее всегда отказывался брать с собой, Маша действовала втихую, просто пошла следом, на свет фонарика.

Вообще-то она ненавидела проклятых, но Чонг ей, видите ли, был симпатичен — он почему-то всем бабам симпатичен, и что они в нем находят, интересно? Девушка повисла на моей руке, умоляя разобраться. Хотя в чем было разбираться?

Оказалось, все же есть в чем. Чонг никого не убивал. Просто слегка воздействовал на сознание наркоманов, хотя этого особо и не требовалось. Отпивал их кровь, потом усыплял, чтобы ничего не помнили. Ну а если и вспомнят — кто поверит обдолбышам?

— Я всегда так делаю. И всегда только наркоманов использую, — обиженно говорил упырь. — Что в этом плохого?

Признаться, я немного растерялся. Никогда не встречал такой формы вампиризма.