Земля Святого Витта - Евгений Витковский

В дом Астерия Борис проник без проблем — когда лодочник на дежурстве был; дверь с печатью тоже открыл легко, а колючая проволока не только не мешала — она вела его по Лабиринту не хуже, чем индейская веревка с узелковыми письменами вела бы североамериканского индейца к заветному скальпу. Сперва Борис даже напевал любимый офенский распев про родную Камаринскую дороженьку. Потом обнаружил, что остановились часы. Погас фонарик. Испортился компас. К третьей-пятой-восьмой (иди знай, какой) версте пути Борис уже знал, что ни один прибор в этом клубке коридоров, уходящих вверх и вниз и во все мыслимые стороны, не работает. Борис встревожился и решил вернуться, но поскользнулся. А встав на ноги и вновь ухватив колючую проволоку, не смог вспомнить — где «вперед», где «назад». Лабиринт в высшей степени точно выполнил свое предназначение: он заблудил в себе незваного гостя, вора как в старинном, так и в новейшем значении этого слова.

И только доносился снизу, из коридоров, в которые проволока вовсе не вела, гнусный протяжный чавк. Петь Борису больше не хотелось. Ему вдруг вспомнился родной Архангельск. Лет тридцать не вспоминался — а тут вдруг… «Не хватало еще «Мама!» заорать», — одернул себя офеня. Не из таких переделок выпутывался. От роты солдат, накурившейся анаши и бросившейся насиловать все, что шевелится, посохом да мешком отбился однажды. Мачехиных уломал, чтоб ему одному, только ему сбывали темные «бальтазаровые кружева», уж целую декаду на них монополию держал! Из зыбучих песков даже выплыл однажды! Чавка ли после этого бояться? Лабиринта ли?

«Чавка и Лабиринта. Бояться. Именно» — эхом ответил ему внутренний голос. Здешнее многократное эхо пробиралось и в подсознание. И тут, повинуясь не то чьему-то непроизнесенному приказу, не то наитию, Борис отпустил проволоку и сделал шаг в коридор, никакой проволокой не отмеченный — прямо навстречу сытному и страшному чавку. «Съедят» — равнодушно подумал офеня — и пошел вниз, отбросив малейшие сомнения.

Коридор вел вниз под все более крутым углом, приходилось тормозить носками сапог и придерживаться за стену. По счастью, спуск оказался недолог, словосочетание «двадцать один», отвязаться от которого Борис все еще не мог, произнес он не более тысячи раз, когда спуск резко закончился. Чавк звучал теперь громко и близко. Кроме того, тянуло холодом от близкой воды.

Ледяной рукой Борис полез за пазуху. Там лежала у него, припрятанная для самого черного мига, пачка непромокающих спичек. В России таких нет давно, в Киммерии, при Офенском Дворе, в лавке всегда есть, и недорого. В пачке — двадцать четыре спички. Всего два обола. Одна беда — ни обо что, кроме точильного камня, не зажигаются. Впрочем, в Лабиринте это роли не играло, весь Лабиринт как раз в точильном камне и был выдолблен. Борис выудил спичку из пакетика, чиркнул об стену. Вспыхнула она как бенгальский огонь, и озарила черную, смоляную воду, у самого края которой стоял Борис. В сажени или двух от «берега» в этой воде что-то ворочалось. Не будь Борис офеней, он бы обмочился. Но он был офеней, уже тридцать лет как был.

— Опять кто-то приперся, — сказал низкий женский голос, — Проходной двор, а не Лабиринт. Орут. Поют. Даром что ко мне и дороги-то нет, одна вентиляция — нa тебе, все равно приперся. Ну, выкладывай желания. Девять, не больше!

— Скажите, куда я попал? — спросил Борис, роняя догоревшую спичку. Сотни офенских легенд зашевелились в его голове. Что-то такое он когда-то слышал…

— Выполняю первое желание, отвечаю. Ты, дурак Борис, приперся ко мне в Лабиринт, на самое дно. Я — Щука Золотая, тут на яйцах сижу. Кто меня в покое оставит, тот живым от меня уйдет и девять желаний тому исполнится. Одно уже исполнила, в кредит, потому что если меня в покое не оставишь, то живым тебе не быть. Думай над остальными восемью. Если хочешь, там слева от тебя куча костей есть. Можешь на ней посидеть, подумать. Там костей уже большая куча, так что садись аккуратно. Тронешь яйца мои…

— Не трону! — взвизгнул Борис, чиркая новой спичкой. Из озерца, противоположный берег которого оказался совсем близко, сверкая потемневшей чешуей, торчала огромная щучья пасть. — Я сюда не попрошайничать пришел!

— Ишь, карась-материалист, — смягчилась Щука, — а я тебя не спрашиваю. Первые девять твоих желаний, где и когда ты их ни выскажи, я очень точно выполню. Если меня на яйцах оставишь в покое. Заклятие на тебя я уже… наклала. Знаю, твоя бы воля — ты бы меня в томатном соусе да в собственном соку, да только, любезный — моя, моя сейчас воля. Так что хочешь — говори, хочешь — подожди, подумай, вон тебе куча костей… Может, свет тебе зажечь?

— Ты мне его зажжешь и за желание засчитаешь? — сообразил офеня. В торговле с киммерийскими лабазниками он сам такими фокусами неплохо пользовался.

— Ишь ты! Засчитаю, конечно. Но не захочешь света — сиди в темноте. Мне глаза щурить и на спички твои противно.

— Ничего, я в темноте постою… — офеня понял, что держит птицу счастья, точней, рыбку мечты, непосредственно за хвост. Рыбка, однако, попалась очень скользкая, и терять на фуфу ни единого желания Борис Тюриков не желал. Ни единого вопроса задать было нельзя: отвечая, Щука немедля зачтет ответ за желание. А также назойливо исполнит все следующие восемь его желаний — в частности, наверное, любит она больше других исполнять пожелания типа «Чтоб мне провалиться» и всякие извращенства, которые получаются при буквальном истолковании некоторых заковыристых ругательств. Борис уже взял себя в руки: офеня на то и офеня, чтобы готовым быть ко всему. Многие ли своим плывом из зыбучих песков, скажите, выплывают? А вот он, офеня Борис Тюриков, выплыл.

— Мир, щукочка, мир, — сказал Борис, зажигая третью спичку и прикусывая язык: он чуть не сказал «Ты не волнуйся», а ведь эта шагреневая Щука могла зачесть исполнение и такого желания! Борис, как обычно делал в лабазах, перешел на торговую скороговорку:

— Я офеня мирный, съел пирог сырный, тем, чем все офени, торгую боле-мене…

— Ты мне… яйца не морочь! — гаркнула Щука — Я Щука древняя, не таких умников слыхала! Говори скорее!

— А мне чего ж торопиться, я офеня мирный… Ну, ладно. Расскажу я тебе, Щука, сказку за минутку, добавлю прибаутку, желания штука хитрая, их так вот просто не нажелаешь. Знаю, Щука, что ты за штука…

— Не можешь ты знать! Я вдова честная! Все неправда! Сижу на яйцах, как уговорено! И не смей меня… щукочкой!.. — в голосе Щуки появились слезы. — Хам сухопутный! Клевету на сироту, на вдову! Выкладывай желания! Сию минуту выкладывай! Нам, древним, и без твоих прибауток которую эпоху плохо!

Борис Тюриков лихорадочно соображал: что-то нужно было срочно просить, не то Щука вовсе озвереет и милость сменит на гнев, а что такое ее гнев — вон, костей сколько, экспертиза не требуется. В первую очередь нужно было сматываться из Лабиринта. Щука тем временем еще раз шумно всхлипнула и произрекла. Все тем же красивым контральто.

— Ну вот что, офеня: осто… осто… даже не знаю, осто-что-ты-мне! Нужны мне твои шутки-баутки как зайцу пропеллер, я на яйцах сижу! Получи-ка ты, милок, одно желание бесплатно, не в общий счет: по моему хотению, то есть по Щуки Золотой велению иди — откуда — пришел!

Последняя спичка вырвалась из руки Бориса, и куда-то он полетел, в темноту и вверх. Почему-то примерещился ему заснеженный Архангельск, не виданный с отрочества, подумалось, что окажется он сразу там, и не так уж это будет плохо… Но действительность к мечтам Бориса оказалась глуха. Он стоял на коленях, и за обе плеча его держали пальцы очень знакомого образца. Латные рукавицы Киммерионских стражников Борис Тюриков узнал сразу. Раскрыв глаза, он обнаружил то самое, чего ждал в худшем случае: Щука выбросила его на Саксонскую перед домом Астерия. Стражники столпились вокруг в количестве, явно превышающем обычный городской отряд. Дверь дома Астерия была распахнута настежь, и в нее был виден такой же распахнутый настежь вход в Лабиринт. Щука сдала его властям с потрохами, на месте преступления. Выход оставался единственный.

— Всем разойтись! Хочу… в Миллион Белых Коз!

«Два желания долой!» — раздался у него в ушах оперный щучий хохот. Опять его понесло куда-то, и очнулся он от сильного удара седалищем об сидение. Сидением оказался знакомый надпиленный сталагмит — точно — в пещере Миллион Белых Коз. Было тут почти совсем темно… и очень холодно. В руке же Бориса ничего, кроме пакета со спичками, не наличествовало. Но даже и спички были бесполезны: в этой пещере не было ни куска точильного камня.

«Так все девять желаний разойдутся на фуфу…»

Борис подтянул ноги на сталагмит: в пещере было почти морозно. До выхода в Большую Русь он, конечно, по пояс в углекислоте дойдет, только… только там ночевать придется на голой земле, да и вообще — что он теперь такое: беглый офеня? Таких в истории не было. Все, что он теперь может — это идти в Киммерию и каяться, проситься в монастырь Святого Давида Рифейского… Даже если предположить, что двадцать верст до Лисьего Хвоста он каким-либо образом пройдет, то судить-то его будут не за похищение мальчика, а за умышление похищения, это наказание в Минойском кодексе удваивает, и ничего, наверное, кроме смертной казни, там на такой случай не прописано. Однако ж — есть шесть желаний. Можно, во-первых, одним махом попасть на Лисий Хвост, другим махом истребовать, чтобы судьи тебя простили и к прежней работе разрешили вернуться, — стерва-Щука зачтет это за три желания, но еще три остаются. А как работать по-прежнему, если заказ Внешней Руси не выполнен? Значит, нужно еще и получить мальчика. Остается два — уйдут на то, чтобы мальчика сдать верному цветоводу на Святом Эльме и спокойно к прежним делам вернуться. А?.. За каким тогда, Господи прости, пропеллером он в это дело ввязался? За те же деньги можно было ни в какой Богозаводск не ходить и никаких поручений не брать, торговать шахматами, бильярдными шарами и всем прочим ценным, что в Киммерии есть — а то и на молясины перейти, как все.