Впусти меня - Йон Линдквист

Может, поэтому он и не хотел их знакомить. Мама сразу бы почувствовала опасность и даже близко бы его к ней не подпустила. К Эли.

Автобус свернул с шоссе в направлении Спиллерсбоды. Это был единственный автобус, который шел в Родмансе, поэтому он делал крюк, останавливаясь в каждой дыре. Автобус миновал штабель из деревянных досок у лесопилки, резко развернулся и чуть не скатился в овраг.

В пятницу Оскар не стал дожидаться Эли.

Вместо этого он взял снегокат и отправился кататься с Призрачной горы. Мама была не в восторге, так как он в этот день пропустил школу, сказавшись больным, но он заявил, что ему гораздо лучше.

Он шел по Китайскому парку со снегокатом за плечами. Гора начиналась там, где заканчивался ряд фонарей, метрах в ста ходьбы по темному лесу. Снег похрустывал под ногами. Ветер свистел в ветвях, будто чье-то хриплое дыхание. Лунный свет отбрасывал на землю причудливые тени, а меж деревьев вырастали безликие чудовища, покачивавшиеся из стороны в сторону.

Он дошел до того места, где начинался спуск к Кварнвикену, и встал на снегокат. Дом с привидениями черной стеной громоздился над склоном, будто предупреждая: Тебе здесь не место. Ночь — наше время. Хочешь здесь играть — придется иметь дело с нами.

Внизу светились редкие окна местного лодочного клуба. Оскар наклонился, перемещая центр тяжести вперед, и снегокат заскользил по склону. Оскар вцепился в руль, хотел зажмуриться, но побоялся, как бы его не занесло в овраг у Дома с привидениями.

Он пулей несся с горы, превратившись в комок нервов и напряженных мышц. Быстрее, еще быстрее. Дом с привидениями тянул к нему свои бесформенные заснеженные лапы, так и норовившие сорвать шапку или хлестнуть по лицу.

Возможно, это был всего лишь внезапный порыв ветра, но у самого подножия холма Оскар почувствовал сопротивление, словно тонкая прозрачная пленка преграждала путь. На его счастье к этому времени он так разогнался, что его уже было не остановить.

Снегокат врезался в невидимое препятствие, и Оскар ощутил, как липкая сеть обтянула его лицо и тело, но не выдержала напора и лопнула, и он очутился по ту сторону.

В Кварнвикене светились огни. Какое-то время он просто сидел, глядя туда, где только вчера утром засветил Йонни по башке. Обернулся. Дом с привидениями превратился в обычный жестяной сарай.

Он втащил снегокат в гору, съехал еще раз. И еще раз. И еще. Он уже не мог остановиться — все катался и катался до тех пор, пока лицо не покрылось маской изо льда.

А потом он пошел домой.

Той ночью он спал не больше четырех-пяти часов — боялся, что придет Эли. Вернее, того, что придется сделать, если она придет. Он решил, что должен ее прогнать. Поэтому он уснул в автобусе до Норртелье и проспал до самой конечной остановки. В местном автобусе он нарочно придумал себе развлечение, вспоминая дорогу, чтобы снова не погрузиться в сон.

Сейчас появится желтый дом с флюгером на лужайке.

Желтый дом с заснеженным флюгером проплыл за окном. И так далее. В поселке Спиллерсбода в автобус вошла девочка. Оскар схватился за спинку впереди стоящего кресла. Девочка немного походила на Эли. Конечно же, это была не она. Девочка села через несколько сидений впереди него. Оскар уставился ей в затылок.

Кто она такая?

Эта мысль закралась ему в голову еще тогда, в подвале, пока он собирал бутылки, вытирая окровавленную руку какой-то тряпкой с помойки: а вдруг Эли — вампир? Это многое объясняло.

Например то, что она никогда не показывалась на улице днем.

То, что видела в темноте, в чем он был совершенно уверен.

Ну и все остальное: ее манера говорить, кубик Рубика, нечеловеческая сила — все это, конечно, могло иметь и более простое объяснение... Но как тогда объяснить то, как она слизывала кровь с пола, и эту ее фразу — при одном воспоминании у него все холодело внутри — «Можно мне войти? Скажи, что мне можно войти!»

То, что ей нужно особое приглашение, чтобы попасть в его комнату, в его постель. И он ее пригласил. Вампира. Существо, пьющее человеческую кровь. Эли. И нет никого, кому он мог бы об этом рассказать. Никто бы ему не поверил. А даже если бы и поверили — дальше что?

Оскар представил себе толпу людей с заточенными копьями, стекающихся со всего Блакеберга к арке его дома, где они с Эли обнимались. И пускай теперь он ее боялся и больше не хотел видеть, но такого он допустить не мог.

Спустя три четверти часа после прибытия в Норртелье, Оскар добрался до Седерсвика. Он дернул за шнурок остановки по требованию, и у водителя тренькнул звонок. Автобус затормозил перед магазином, и Оскару пришлось дожидаться, пока какая-то смутно знакомая бабка не осилит ступеньки.

Папа, стоявший у дверей, кивнул ей, коротко хмыкнув в знак приветствия. Оскар вышел из автобуса и какое-то мгновение молча стоял перед отцом. События последних недель заставили Оскара ощутить себя большим. Не взрослым, но старше, чем раньше. Сейчас, когда он стоял перед отцом, это ощущение испарилось.

Мама считала отца мальчишкой в худшем смысле этого слова. Незрелым, безответственным. Нет, конечно, она говорила про него и хорошее, но это его качество она поминала к месту и не к месту. Незрелость.

Но когда папа развел руки в стороны и Оскар бросился в его объятия, отец показался ему самим олицетворением взрослости...

От папы пахло не так, как от остальных людей в этом городе. Его потрепанная непромокаемая жилетка с липучкой вместо молнии всегда хранила одну и ту же смесь запахов дерева, краски, металла и, главное, масла. Таковы были составляющие, но Оскар воспринимал это сочетание совсем по-другому. Для него это был «папин запах». Он обожал его, и сейчас глубоко втянул носом воздух, прижавшись лицом к отцовской груди.

— Ну, привет!

— Привет, пап!

— Нормально доехал?

— Нет, мы сбили лося.

— Ого, ничего себе!

— Шучу.

— А-а-а. Понятно. Помню, я как-то раз...

Пока они шли, папа начал рассказывать, как он однажды ехал на грузовике и сбил лося. Оскар слышал эту историю не раз, поэтому только поглядывал по сторонам, время от времени что-то напевая себе под нос.

Универмаг в Седерсвике выглядел столь же уныло, как и раньше. Прошлогодние ценники и рекламные флажки, оставленные висеть в ожидании следующего лета, лишь усиливали сходство с гигантским киоском мороженого. Огромный навес за магазином, где обычно торговали садовым инвентарем, землей, дачной мебелью и тому подобным, был свернут до нового сезона

Летом число жителей поселка учетверялось. Весь пригород Норртельевикена и Логарё представлял собой сплошное нагромождение летних домиков и коттеджей, и, хотя почтовые ящики здесь висели в два ряда по тридцать штук в каждом, в это время года почтальону редко приходилось сюда заглядывать. Нет людей — нет и писем.

К тому времени, как они дошли до мопеда, папа как раз заканчивал историю про лося:

— Так что пришлось его оглушить ломиком, которым я вскрываю ящики, и все такое. Прямо между глаз. Он только вот так дернулся и... М-да. Короче, неприятная вышла история.

— Понятно дело.

Оскар запрыгнул на багажник и подтянул ноги. Папа покопался в кармане жилета и вытащил вязаную шапку:

— Держи. Натяни на уши.

— Не надо, у меня есть.

Оскар вытащил шапку, надел. Папа запихнул свою обратно в карман.

— А ты? Уши замерзнут.

Папа рассмеялся:

— Ничего, я привык.

Оскар и сам это знал, просто подтрунивал. Он не помнил, чтобы хоть раз видел папу в «петушке». В сильные морозы отец еще мог надеть ушанку из медвежьей шкуры, доставшуюся ему по наследству, но ни о чем другом и речи быть не могло.

Папа завел мопед, взревевший, как бензопила. Отец прокричал что-то о «холостых оборотах» и включил первую передачу. Мопед рванулся так, что Оскар чуть не слетел с багажника, папа крикнул: «Есть контакт!» — и они поехали.

Вторая передача. Третья. Мопед мчался по поселку. Оскар сидел враскоряку на дребезжащем багажнике. Он воображал себя властителем всей земли и мог бы так ехать до бесконечности.

Врач все ему разъяснил. Кислотные пары повредили связки, и, скорее всего, он больше никогда не сможет нормально говорить. При помощи еще одной операции можно вернуть рудиментарную способность воспроизводить гласные, но, так как язык и губы сильно повреждены, восстановление аппарата для произнесения согласных потребует нескольких операций.

Как бывший учитель шведского, Хокан не мог не восхищаться самой идеей хирургической реконструкции человеческой речи.

Он немало знал о фонемах и частицах языка, общих для разных культур. Но он никогда не думал о самом инструменте — нёбе, губах, языке, связках — в подобном контексте. Ему никогда не приходило в голову, что из бесформенного материала можно вытесать скальпелем человеческую речь, как скульптуры Родена из мраморной глыбы.