7 проз - Вячеслав Курицын

В археологический кружок Дворца пионеров я пошел, прочитав книжку барнаульского писателя Льва Квина про юных археологов, но, наверное, и здесь сыграла свою роль моя осанка. Я слишком привык смотреть вниз. Иногда мне кажется, что я разгребаю взглядом поверхность, как дворник листья метлой. Вот вчера я шел по Нижней Масловке, а там кусок асфальта, буквально извееренный следами шин: здесь разворачиваются какие-то тяжелые машины. Зрение просвистывало, хватая бледный след и отдирая его от асфальта, как полоску ткани, как пластырь от тела, а потом второй, третий, и направления следов всякий раз менялись: нет, речь не о том, что так можно проникнуть в слои, речь о том, что перед глазами происходил вот такой свистящий промельк.

И потом: как мы видим эту лестницу? В следующей строфе выяснится, что здесь не обошлось без объятий Морфея, но пока ведь не произнесено ни слова о сне. Мартина, где ты увидела эту лестницу?

Посреди белоснежной стены оттаял кружочек, как дыханием в заледенелом окне?

И ты увидела, что на горизонте восходит лестница, желтая лестница, дрейфующая между небом и землей, как желтая подводная лодка планирует между дном океана и поверхностью воды?

Нет, потом ты замечаешь, что лестницу держит в клюве кран.

Кран - не та ли самая пустая оправа, черная закорючка на бескрайнем фоне? Во всяком случае, загинающаяся дужка очков вполне похожа на такой кран.

Лестница - теперь уже сувенирная, шизофренически мелкая лестница привязана к дужке пустых очков, и по этой лестнице лезет какой-то гном (о гномах я еще вспомню), пусть это будешь ты, Мартина.

Ты спешишь, ты карабкаешься в спасительную очковую глазницу, ветер раскачивает лестницу, с твоей ноги сваливается босоножка, ты замираешь, притискиваешься к этой лестнице, ты хватаешься за очко руками, подтягиваешься.

Ты считаешь, что спасена, ибо ждешь найти по ту сторону очка чей-то глаз, чье-то теплое зрение, но там ведь нет ничего, ты сама об этом написала целое стихотворение, и, перевалившись через пластмассовый или металлический ободок, ты валишься вниз, летишь в стремительную бездну.

Я как-то прыгнул с третьего этажа, сломал позвоночник и с тех пор боюсь высоты. Впрочем, я и раньше боялся высоты, только не так сильно. Ну, неважно. Дело в том, что, когда я падал с балкона, тело мое как-то крутилось вокруг оси и земля приближалась, словно в американском кино, картинка завинчивалась винтом в одну точку - точку удара.

Это немножко похоже на вчерашнее расшвыривание шинных следов, только тут расшвыривались еще менее фиксированные вещи - мои виражи, проекции отклонений моего тела от прямого падения на приуготовленный мне квадратный метр.

То, что я любил и люблю, меня не подвело: результат хоть и именовался переломом позвоночника, но был, наверное, самым щадящим из возможных переломов. Я пару-тройку месяцев провел в больнице, потом меня запаковали в гипс, но все равно - все, по существу, обошлось. Может быть, мне это еще и отольется, но пока что в связи с этим переломом я не пошел в армию. Пока у меня еще есть основания считать поверхность земли своей союзницей.

Поверхность вбирает в себя вещи и отпускает назад. Руины засасываются землей долго, но за несколько столетий она своего добивается. Археологи снова выщепыривают их на поверхность. Понятие самой поверхности утолщается, мы уже не удивляемся словосочетаниям типа "в глубине поверхности". На Манежной площади в Москве вырыли что-то археологическое, выпростали на поверхность: будет маленький музейчик с находками среди ресторанов и бутиков, но сам он - в несколькоэтажной толще, которая и не над землей, и не под. Ну, это опять ладно.

Скорее я вспомню тот фонтан в своем дворе, который уходил в землю. Можно поступить еще проще: наступить на пивную пробку, она уйдет в почву, а потом ковырнуть в том же месте каблуком, и пробка опять обнажится.

Утолщенная поверхность, кстати, называется культурным слоем: так археологи именуют тот шмат земли, в котором происходили когда-либо акты выкапывания-закапывания. Ниже - так называемый материк, нетронутая почва, где не найдешь ни пробки, ни руин.

Но из поверхности может выступать не только результат нашей предшествующей активности. Тысячеглазая слепота, вылезшая из твоей стены, хотя и сконструирована тобою по понятиям, описывающим культурный слой (ты знаешь, что такое очки), все равно может быть порождением самости этой стены.

Подорога где-то описывает, ссылаясь на Ремизова, эффект испредметности: когда ты внимательно смотришь на вещь, а она навстречу тебе выступает из себя, как бы входя в твое зрение. Своим испредметным вещь втирается в зрение, как мазь в кожу.

Это не был концептуальный абзац, это я прощупываю ниточки, которые можно оборвать.

Из Набокова есть ниточка: явление хрустального яйца. Кажется, оно было ярко-рубиновым. Прототипическое дите заворачивало яйцо в простыню (тут ясно, что в белую) и мусолило ткань. И по мере того, как ткань намокала, яйцо постепенно выносило сквозь нее нарастающее сияние.

Можно оборвать ниточку из Кальпиди: взгляд у него "словно дышит. На вдох он забирает предмет. Выдох в пространство срыгнет трехмерно оплавленный лом". Так у нас несколькими абзацами выше дышала почва.

19.07.97.

Мартина, письмо продолжается.

Из последних событий:

В Екатеринбурге отметили очередную годовщину расстрела семьи Николая Второго.

Какая-то ерунда в космосе на российской станции: уставший от предыдущей поломки космонавт выдернул не тот штекер, корабль отключился от ориентировки по солнцу. Налаживают.

Сегодня я пошел погулять вокруг дома, по району Аэропорт, и потерял кошелек.

Я смотрю на участок асфальта, на муравья, пересекающего трещину, на бутылочное стеклышко, которое в этой трещине застряло, испытываю весь комплекс гордостей за мир, в котором я живу и который столь разнообразен формами.

Меня беспокоит, что я этому миру совершенно не нужен. Что все усилия моего зрения, все пространственные фантазии бесполезны: в том смысле, что пространству от них нет никакого толка.

Про зеркала любят говорить, что они замутняются от взглядов тех, кто смотрелся в них до тебя.

Действительно, это убедительный аттракцион: вот перед тобой мутное зеркало в тяжелой раме с ангелочками, и ты знаешь, что в течение нескольких веков в его глади отражались разные рожи, и тебе хочется думать, что их взоры и лики налипли на зеркало, и теперь ты имеешь с этими харями если не магическую связь, то что-то от нее недалекое...

Так же как и со старыми зданиями: тебе лестно думать, что взгляды, обшаривавшие эту стенку триста лет, скатались в липкую пленку, покрыли стену чуть ли не живым слоем. И форма выщерблинки в камне не то что совсем обусловлена падавшими на эту точку взорами, но как-то с ними скоррелирована.

И будто бы осадок взгляда, оседающий на стене, как осадок чая на стенке чашки, полон какой-то информации о структуре твоей ДНК. Будто бы через много веков можно соскрести со стены след этого взгляда и воссоздать из него тебя во плоти и крови.

Утверждение активной роли взгляда в мире есть род самомнения: ведь сколько мы не абстрагируем свой взгляд от себя в оптику, все равно все спекуляции на эту тему локализованы посадкой глаз на территории башки.

Взгляды, очевидно, имеют количество. За сутки я испускаю какое-то исчислимое количество взглядов: один взгляд располагается между двумя смаргиваниями.

Каждому взгляду можно приписать вектор. Большая часть моих взглядов направлена в сторону земли, меньшая в сторону неба, и если провести линии, соответствующие направлениям десятка, сотен, тысяч моих взглядов, то точки пересечений сгустятся, надо полагать, где-то на уровне солнечного сплетения.

Каждый из нас ходит, волоча плотное тканево из сияющих-мерцающих точек зрения. Все это понятно. Мы можем подталкивать друг друга взглядами, отправлять взглядами к анчару или в магазин, мы можем сцепляться при ходьбе нимбами или аурами, у нас обильное энергетическое общение, но, когда мы говорим (в данном случае за нас говорит Кальпиди), что взгляд забирает предмет, а потом выбрасывает, это только наши фантазмы.

Нам хочется, чтобы нам отвечали старые зеркала, чтобы из слепой стены оптика выплавлялись образы, формы, значки, буквы Брайля.

Оба примера, в общем, вполне располагаются, как говаривал Пушкин, "в горизонте лояльности и корректности". И старому зеркалу мы не атрибутируем какого-то особенного к нам отношения, а только лишь - способность аккумулировать предыдущие взгляды, способность быть поверхностью, которая долго сохраняет следы прикосновений. И "движение испредметности" описывается скорее как эффект зрения, а не как воля зримых вещей.

Я не могу ничем помочь формам, поворотам и изгибам пространства, мой взгляд только бередит оптику, но вещам он, по большому счету, не нужен. Не считать же, что у вещей есть потребность быть описанными в литературе.