Совсем другое время (сборник) - Евгений Водолазкин

И тогда генерал усомнился в аккуратности ведшихся им записей. Он разуверился в том, что жив лишь он один, а все остальные умерли. Это выглядело нелогично. «Отчего, – записал генерал на единственном оставшемся листе, – я, которого должны были расстрелять еще в 1920 году, жив, а те, кого расстреливать не собирались, – мертвы?» Ситуация представилась ему настолько вызывающей, что все листы из папки Мертвые он перенес в папку Живые. Подумав, он вложил свой лист в папку Мертвые. Только так, – Кваша снова поднял взгляд на зал, – можно было не допустить смешения живых и мертвых.

Отдельно от прочих известий исследователем были рассмотрены два устных рассказа о генерале, записанные фольклорной экспедицией в крымском селе Изобильное. В первом из них речь шла о том, как якобы без разрешения главнокомандующего Белой армией А.И.Деникина генерал взял Перекоп и отправил ему телеграмму следующего содержания: «Слава Богу, слава нам, Перекоп взят, и я там». Второй рассказ описывал рождественский ужин, состоявшийся в севастопольской ставке главнокомандующего. На вопрос Деникина о том, почему, сидя за столом, генерал Ларионов не ест, тот отвечал: «Так ведь пост, батюшка: до первой звезды нельзя». А.И.Деникин будто бы тут же распорядился вручить генералу звезду.

Оба рассказа подверглись в докладе Кваши как фактологической, так и источниковедческой критике. Сводилась она вкратце к следующему:

1) главнокомандующим в рассматриваемый период был уже не А.И.Деникин, а барон П.Н.Врангель;

2) Перекоп генерал Ларионов не брал, а, наоборот, защищал;

3) прецедентными текстами для обоих сообщений являлись рассказы об А.В.Суворове.

В первоначальном рассказе о стихотворном донесении речь шла не о Перекопе, а о турецкой крепости Туртукай, при этом письмо адресовалось не кому иному, как фельдмаршалу П.А.Румянцеву. В рассказе о вручении звезды Суворов обращался не к П.Н.Врангелю (и уж тем более не к А.И.Деникину), а к Екатерине Второй, называя ее, соответственно, «матушкой». Самым интересным в обоих фольклорных произведениях Кваше показалось то, что между генералиссимусом Суворовым и генералом Ларионовым народное творчество не делало никакого различия. Это обстоятельство исследователь назвал симптоматичным.

В заключение своего доклада Кваша посетовал на то, что, не считая глухих намеков А.Я. Петрова-Похабника, о странных поступках генерала во время сдачи Ялты так ничего и не известно. Докладчик призвал своих коллег приложить все усилия, чтобы уточнить, о каких, собственно, поступках могла идти речь. С его точки зрения, прояснение этих обстоятельств не только добавило бы красок в портрет генерала. Это могло бы пролить свет и на вопрос, до сих пор остающийся без ответа: как, вообще говоря, генерал остался жив?

Казалось, Кваша хотел еще что-то добавить, но Грунский постучал по микрофону. Кваша развел руками, сложил бумаги в папку и спокойно (по крайней мере, в сравнении с Тарабукиным) спустился в зал. Бесконфликтный уход докладчика Грунского приободрил. Он объявил следующий доклад и призвал выступающего придерживаться регламента. Всем было понятно, что суровый тон председателя относится к предыдущему докладчику.

И этот, и последовавший за ним доклад Соловьев слушал невнимательно. У него начала болеть голова. Вероятно, от избытка дневных впечатлений, подумал он. Или из-за прогулки по раскаленному Митридату (солнечный удар?). Стремление понять, что именно хочет сказать выступающий, увеличивало эту боль, расширяло ее и заставляло чувствовать каждую клеточку мозга.

– Название операции было знаковым, – сказал докладчик Копалеишвили.

Кавказский акцент докладчика не позволял сосредоточиться. Речь шла об операции Окоп, которой Соловьев и сам немного занимался. Перед решающим штурмом Перекопа красными генерал приказал вырыть два дополнительных ряда окопов, словно их количество могло еще что-то изменить.

– Словно эти окопы заменят мне боевой дух, который потеряла моя армия! – крикнул копавшим генерал.

Он шел вдоль оборонительных линий, и земля из-под его сапог осыпалась в свежевырытые траншеи.

– Мне хочется лечь в ваш окоп, чтобы все меня оставили в покое! – крикнул генерал в другом месте.

Копавшие не знали, что это было старой мечтой генерала. Они молча продолжали свою работу, недоумевая, зачем ему в этом случае такой большой окоп.

– Название операции было знаковым, – повторил Копалеишвили. – Прочтите его задом наперед, и вы поймете, что этим хотел сказать генерал.

Копалеишвили не без удовольствия наблюдал, как по залу прокатился шепот совместного чтения.

– Этим словом, – выступавший помахал ладонью, – генерал как бы прощался…

Зал соображал непозволительно долго.

– Это слово – пока, – сказал, улыбаясь, Копалеишвили.

Шепот незаметно перешел в гул. Движением головы докладчик вернул на место непослушную челку. Байкалова что-то написала на листке и показала это Грунскому. Написанное Грунский прочел, переводя от буквы к букве указательный палец. Точно так же он прочел это в обратном направлении. Пожал плечами.

– Но в слове окоп, – озабоченно сказала Байкалова в микрофон, – первая буква – о…

Копалеишвили оперся на кафедру и откинул голову к плечу. Его лицо не выражало ничего, кроме усталости. Пригладив волосы, он стал медленно перекладывать на кафедре страницы. Байкалова поднялась с места и вопросительно смотрела на докладчика.

– Я проверю вашу информацию, – сказал после молчания Копалеишвили.

Соловьеву хотелось на воздух. Для этого ему нужно было что-то объяснять Дуне, но он не находил слов. Кроме того, момент смены докладчиков был упущен, и выходить теперь было неудобно. Соловьев досадовал на свою нерешительность. Выступала Алекс Шварц, специалист по гендерным исследованиям из Бостона. Говорила приятным мужским баритоном. Тщательно подбирая слова, отдавала предпочтение именительному падежу и инфинитиву. Головная боль Соловьева становилась всё сильнее.

Свое сообщение о генерале Шварц начала с подробного рассказа о знаменитой кавалерист-девице Надежде Андреевне Дуровой (1783–1866). Американская исследовательница напомнила присутствующим, что пробиться в русскую армию на переломе XVIII–XIX веков женщинам было нелегко. Уделом женщины (Шварц продемонстрировала несколько вышивающих движений) считалось рукоделие. Кухня (резка воображаемых овощей). Постель (движения всадника).

Но. У юной Надежды с рукоделием ничего не получается. Кружево она – рвать (иллюстрация). Портить (иллюстрация). Путать (иллюстрация). «Два чувства, – процитировала докладчица Дурову, – столь противоположные – любовь к отцу и отвращение к своему полу, – волновали юную душу мою с одинаковою силою, и я с твердостию и постоянством, мало свойственными возрасту моему, занялась обдумыванием плана выйти из сферы, назначенной природою и обычаями женскому полу».[75]

Девочку отдают для воспитания фланговому гусару Астахову. Он учит ее владеть шашкой (иллюстрация). Стрелять (иллюстрация, звукоподражание). Ездить верхом (иллюстрация, совпадающая с постельной). Заметив, что Байкалова встала, докладчица адресовала ей успокаивающий жест:

– Вам интересно, как всё это связано с генерал?

– Мне интересно, – сказала Байкалова.

Шварц вышла из-за кафедры, подошла к Байкаловой и полуобняла ее:

– Просто генерал был женшина. Как Надежда Андреевна. Как мы с вами. Ви не знал?

Байкалова предпочла промолчать. Она всё еще находилась в объятиях Шварц.

– Почему Жлоба его не расстрелить?

– Почему? – осторожно спросил Грунский.

– Он знал тайну генерал. Он его лубил.

Соловьев встал и, ни на кого не глядя, стал пробираться к выходу. Только оказавшись на свежем вечернем ветру, он почувствовал, что его рубашка была мокрой от пота. Он расстегнул две или три пуговицы и отлепил рубашку от груди. Сзади подошла Дуня и положила ему на плечо подбородок.

– Пойдем?

Соловьев едва заметно повел плечом.

– Голова болит.

– У меня в номере есть таблетки, – она потерлась носом о его шею.

Не отрываясь, Соловьев смотрел на универмаг Чайка.

– Голова болит из-за тебя.

Дуня не сказала ни слова. Она развернулась и исчезла за колоннами театра. Соловьев медленно пошел к гостинице.

14

Утро не предвещало скандала. Лишенная ряби морская поверхность казалась полированной. На смену дувшему вечером ветру пришли умиротворяющие воздушные волны. Утреннюю прохладу они соединяли с едва различимым запахом рыбы, и эта смесь Соловьеву очень нравилась. Но скандал состоялся.

Утреннее заседание вели Кваша и Шварц. Точнее говоря, вела его Шварц, а Кваша сидел рядом. С самого начала она взяла микрофон и уже не выпускала его из рук. Кваша не протестовал. Вначале он рассматривал хрустальную люстру зала, а затем стал что-то быстро записывать на лежавших перед ним листах.